События друзей Arhail_Hirioli

Стереотип #1: Изменять это всегда плохо.

Стереотип #2: Если женщина изменяет своему любимому мужчине — то она последняя тварь, гадкая шлюха, полное ничтожество etc, заслуживающее лишь порицания, осуждения, забивания камнями и шельмовского клеймования. Если мужчина изменяет своей жене или девушке — это незыблемый закон природы, естественный основной инстинкт, изначальная парадигма его мужской полигамии.

«Измены» Вадима Перельмана для нашего сугубо домостроевского самосознания, подточенного червоточинами доведенных до сатанинского абсурда нормами морали господами Милоновым-Мизулиной-Яровой и прочими доморощенными блюстителями порядка в будуаре, который является исключительно личным и неприкосновенным пространством, куда государству вход заказан, стали самым что ни на есть вызовом, столь необходимой провокацией, площадкой для дискуссии о том что есть брак и измена в нынешних условиях. Тем примечательно, что сериал выворачивает наизнанку привычные представления об изменниках, коими обычно всегда выступали мужчины, раскаиваясь в содеянном по ходу дела, но никак не женщины, к тому же искренне считающие, что ничего ужасного в пресловутой смене партнёра нет, а моногамия так и вовсе миф, давно изжитый и испитый до дна. Главная героиня ленты Ася, подведшая под все свои многочисленные измены целую философскую базу не ради самооправдания, но самоопределения, на буквальном уровне опровергает мысль о том, что мужская измена — это нормально, а женская — признак исключительной развращенности и испорченности этой самой женщины. Учитывая, что ситуация Аси разыграна в духе анекдотическом поначалу: трое любовников — для души, для тела и для дела, целая галерея современных мужских типажей, от гаишника до золотого бойтоя, к которым Ася при кажущейся своей внешней незаметности нашла верный ключик и вертит ими как ей угодно, ведь секс это и власть в том числе. Некоторый абсурд жизни Аси, в который постепенно вклиниваются и трагические элементы, противопоставлен скучному бытию ее подруги Даши с мужем-олигархом; здесь все на грани истерики, срыва, поскольку брак этот изначально и не строился на любви, меркантильный расчет, желание получить все, не прилагая при этом совершенно никаких особых усилий.

Гендерные стереотипы в картине преодолены и даже похоронены, ибо жизненная позиция Аси, заключающаяся в том, что и женщина может матросить и бросить мужчин, рифмуется с идеями феминизма, который на наших просторах так толком не окреп за счёт давления приснопамятных ржавых духовных скреп. Секс в конце концов это просто секс, любовь лишь необходимая, но не всегда важная его часть; и если мужчина свободен в выборе партнерш, даже если он туго связан узами брака, ведь мысли о других дамах посещают даже самых закоренелых однолюбов, то чем женщина то хуже?! Равноправие достигается сперва в делах альковных, а уж потом в профессиональных, тем паче вопрос женской самореализации и самоидентификации можно считать закрытым (впрочем, не на всем постсоветском пространстве).

Можно, конечно, разразиться патетическими речами о том, что измена это преступление против любви, предательство заключенного на небесах союза между мужчиной и женщиной, вспомнить Библию и призвать думать головой, а не тем, что между ног, разродиться реляциями о дурных веяниях и модах с треклятого гипертолерантного Запада, где давно разрешено многое, растабуированно во имя свободы воли и самовыражения, но ведь любовь то штука скоротечная, никак не вечная и не бесконечная, страсть ещё более сиюминутна, а жить по правилам, по привычкам, по инерции возможно, да только невыносимая скука рано или поздно возобладает, и ненависть к объекту некогда самой большой и чистой любви станет единственным проявлением чувств. Ненависть, что неизбежно вырвется потоком и поглотит всех кто рядом; притворяться и изгаляться, что все в порядке, можно, но это худший вид лжи, лицемерия, игра на публику, что не всегда будет рядом. Даже полагаться на либидо едва ли стоит, особенно если брак построен на исконно и искусственно патриархальных принципах, когда жене позволено лишь чтить мужа, греть очаг и пестовать дитяток, которые растут, растут, растут, а жизнь — настоящая, дерзкая, рисковая — проходит мимо. Упущенное время, упущенные возможности, тоска и один и тот же сценарий семейного секса — типичный портрет очень многих современниц Аси за пределами больших городов, где традиционалистский уклад жизни есть синонимом скуки, ну а если уж несёт — то в крайности. Вот оно, торжество сексуальной свободы в условиях всеобщей несвободы, когда брак оказывается тюрьмой, ловушкой, когда роль женщины ограничивается прислуживанием и прислушиванием, подобострастием и бесстрастностью, когда все может ограничиться лишь выбором между ударами в живот, в глаз или почки за любое непослушание, но так чтоб и синяков не было. Собственно, выбор Аси в «Изменах» — это тотальный бунт, тем паче все её мужчины таковы, что заслужили они такое к себе потребительское отношение. «Измены» Перельмана отчасти вступают в острую полемику с картиной «Измена» Кирилла Серебренникова, где факт измены стал причиной разворачивания большой трагедии. По Перельману, брак, где есть лишь видимость любви, обречен на умирание в муках, так, может быть, левак и вправду его укрепит, даром что доверие выброшено на свалку. Оно жертвенно и крайне сомнительно, когда верить на слово и так кому-либо не надо. Доподлинно никто не может быть уверен в своей второй половине, и знать о ней/нем все принципиально невозможно, знания так или иначе скорбь умножают и даже унижают носителя такого знания. Верность — утопична. Скука — опасна.

В результате трагического и жуткого в своей удушающей непостижимости происшествия Кайли и Тим потеряли родителей. Девчушка отправилась в приют, в котором ей была уготована эдакая роль сиротки Энни и Джейн Эйр в одном лице, а ее родной братишка надолго сел в психлечебницу для восстановления разрушенного психического здоровья. Спустя годы повзрослевшие герои решают выяснить причину случившегося с ними акта кровавого deliruim tremens.

Далеко не дебютант в жанре ужасов и триллеров, американский монтажер, сценарист и режиссер Майк Флэнеган, впервые эффектно заявивший о себе в среде ценителей всего прекрасного и ужасного три года назад малобюджетным мистическим ужасом «Отсутствие», выделившемся за счет умело созданной атмосферы и философического содержания, в 2013 году представил на суд публики и критиков свой новый фильм — «Окулус», сюжет которого произрос из короткометражки данного режиссера «Окулус. Глава 3 — Человек с планом» 2006 года.

Лишь на первый взгляд представляя из себя тривиальную для жанра ужасов историю о паранормальном, таящемся по ту сторону зловещего зеркального отражения, эдакий симбиоз неоготических мотивов «Зеркал», «Заклятия» и древненькой хоррор-трилогии прямиком из 90-х годов «Зеркало, зеркало»(именно на последние творения фильм Флэнегана более всего схож сюжетно, но есть и неявные отсылки даже к кубриковскому «Сиянию» и «1408» по тому же Кингу), «Окулус» Флэнегана изящно деконструирует, дешифровывает и деформирует привычные жанровые и характеризационные архетипы, не пускаясь во все тяжкие изощренной постмодернистской иронии, а стремясь всего лишь отдалить, причем весьма удачно, каноны классического хоррора от традиционности его сюжетных поворотов. Потому и возникает от картины явственное окончательное впечатление если не новизны, новаторства и экспериментаторства, но удачной и запоминающейся пробы пера, определенной аутентичности авторского киноязыка, ввиду чего «Окулус» в череде хорроров с семейным и мистическим оттенком воспринимается весьма конкретно, как отдельная и независимая заявка в жанре, в котором то и выделиться на данном этапе его эволюции очень непросто.

Взяв от жанра ужасов напряженную, пропитанную саспенсом и предчувствиями дрянного кошмара атмосферность, насытив видеоряд массой макабрических видений и жутких кошмаров, Флэнеган и Ко решили не двигаться простенькими тропами очевидности, а весьма крепко и в тугой морской узел завязали в жанровое наполнение своей ленты сбалансированные элементы драмы и детектива. При этом стилистически, благодаря умелой режиссерской манере Майка Флэнегана, фильм является цельным творением, держащемся не на кровавых багровых реках, а на эфемерном факторе затаенного в глубинах души человеческого страха, под влиянием которого протагонистические главные персонажи внутренне трансформируются. Этот страх, густой и затхлый, как подвал или чердак, толкает Тима и Келли и к гробокопательству, и к самокопательству, причем что первое, что второе несет в себе чудовищный деструктивный потенциал.

Намного важнее основополагающей мистической загадки для зрителя в фильме становится история одной конкретной семьи, столкнувшейся по злой воле с силами Зла, которые предпочли не мучать их долго, а уничтожить быстро и жестоко, с отменным вкусом, с экспрессивным чувством и с логической расстановкой(логика и фильм ужасов лишь на первый взгляд кажутся вещами несовместимыми, но «Окулус» есть приятным исключением из этого крайне неприятного правила, радуя также и аккуратной академичной режиссурой). Однако корень этого зла таится в первую очередь в самих героях и в окружающем их антикварном антураже.

Эта мебель, на которой спало, умирало и совокуплялось не одно людское поколение, подобно губке впитала себя человеческий дух, и не всегда добрый. Или древнее зеркало, которое видело не одну тысячу лиц, искаженных от страданий или полное наслаждений. По собственному незнанию и воле рока, ниспославшего на Расселов испытания на вшивость и крепкость нервной системы, зеркало не от Тарковского, но от Блума и Пели становится мощной всепроникающей метафорой человеческого сознания столь же дуалистичного, сколь и опасного. Зеркало как страшное окно в иной мир, населенный монстрами, призраками и демонами, которые не отпустят тебя живым и нормальным. Зеркало, в котором можно не увидеть собственное отражение, но утонуть в немеркнущем белесом тумане. Зеркало подобное всевидящему Оку, которое будет преследовать и терзать, пока не превратит тебя в пустое ничто. Зеркало, лишь на миг взглянув в которое, можно навсегда утратить свое Я.

Oculus edax rerum…

Строптивую юную Анжелику, принадлежащую в знатному роду, выдают насильно замуж за графа де Пейрака, который, по слухам, страшен аки сам черт и ненасытен аки Огр, только с пунктиком на аппетит эротического свойства. Однако на деле Анжелике предстоит немало увлекательных испытаний, к которым она не всегда будет в должной степени готова.

Анжелика, маркиза ангелов, графиня де Пейрак, главная героиня многочисленных альковно-приключенческих романов a la Дюма-отец и Дюма-сын, принадлежащих перу французской беллетристки Анн Голон(ее достопочтенный муж Серж был скорее не соавтором, а просто историческим консультантом), была не столько воплощением классических романтических образов веков XVII-XVIII, сколь явственным олицетворением века XX, став на выходе по-настоящему культовой и знаковой персоной, эдаким привлекательным как с точки зрения внешней сексуальности, так и внутренней противоречивости литературным мифом и архетипом, пришедшимся к месту и ко времени, на исходе бурных дней сексуальной и политической революций. По сути вымышленная Анжелика из произведений Анн Голон, которые умело балансировали на грани высокой и высокопарной литературы и легковесного развлекательного чтива, завершила своим появлением процесс эмансипации и феминизации, мастерски продемонстрировав, что место женщины что при дворе Людовика, что в условиях офисных сражений не на жизнь, а на смерть не должно быть декоративным и зависеть от мужчины. Еще более успех литературной Анжелики, издававшейся большими тиражами и в СССР ввиду явного потакания антибуржуазной тональности, закрепился с выходом целой плеяды экранизаций от известного французского мастера эффектных мелодрам Бернара Бордери, и эти фильмы, появившиеся в период с 64 по 68 годы, вообще для мировой истории отметившиеся рядом значительных событий, принесли славу и исполнительнице главной роли Мишель Мерсье, которая в памяти народной, а не киноведческой, свеобычно страдающей от амнезий, так и осталась той самой, лучшей и яркой Анжеликой, маркизой ангелов.

Впрочем, и в веке XXI для Анжелики, уже ставшей классической героиней популярной литературы прошлого века, внезапно нашлось место, ибо постмодернизм рьяно диктует свои условия получения фактического колосящегося кэша. Однако римейку «Анжелики, маркизы ангелов», снятому в 2013 году под руководством известного французского режиссера и продюсера Ариэля Зейтуна, более всего запомнившегося своей паркур-драмой «Ямакаси» 2001 года, было априори уготовано попасть под прицельный огонь на поражение как со стороны кинокритиков, которым токмо дай волю поплясать на могилке очередного «шедевра»(Зейтун сию вольницу им дал), так и обычных зрителей, для которых дотоле великолепная секс-бомба Анжелика была одна, имевшая инициалы ММ.

Режиссер Ариэль Зейтун не сумел должным образом и с должным же талантом и мастерством в своей «Анжелике» вписаться в созданный Анн и Сержом Голон исторический и литературный контекст, и на выходе фильм, и без того совсем не претендующий на звание кинематографического события, выглядит просто пресно, удивительно (мало)бюджетно, художественно невыразительно и блекло в пику былой роскоши и даже китчу первых экранизаций, да и сюжет литературного оригинала оказался дико искаженным и безбожно перевранным, переиначенным. По сути Зейтун попытался, явно без опасливой оглядки на сочные картины Бордери, наваять собственное прочтение книги, вооружившись всеми чертами взрослого возрастного рейтинга(фильмы Бордери, несмотря на часто мелькающую Мерсье ню, смотреть детям и особам предпубертатным не возбранялось) и специфическим языком реализма(слава Богу, хоть не грязного). Однако в таких рамках романтичная сказочность и псевдоисторизм на зрителя не срабатывают; классическая мелодрама тонет в немногочисленных, но сильно проступающих речушках из крови, сисек и спермы, и фильм из банальной истории прекрасной-несчастной любви-ненависти на фоне дворцовых интриг и прочей шелухи не превращается ни в историческую инвективу, обращенную к обществу нынешнему, ни в, собственно, сказочно-романтичную мелодраму, ибо самой сказки и то и нет, а созданная Зейтуном условная реальность не вызывает совершенно никакого соучастия.

Но не меньшей, а, пожалуй, даже большей проблемой ленты стал неудачный подбор исполнителей главных ролей. Нора Арнезедер при всей своей внешней симпатичности и наличию кой-какого актерского таланта все-таки далека от канонов, заданных Мерсье, и однозначно возникающие сравнения явно не в пользу Норы, чья Анжелика выглядит чересчур современно, независимо и свободно. Ее строптивость подчас граничит с истеричностью, а сексуальность превращается в уцененную вульгарность. Красавица, оказавшаяся в руках Чудовища и Дьявола, которая потом его нежно возлюбила — но в рамках картины Ариэля Зейтуна этот нехитрый сюжет выглядит издевательски на фоне брутального старика Жоффрея в исполнении Жерара Ланвена. Разница в возрасте между персонажами бросается слишком броско, а сам же Де Пейрак местами выглядит лишь карикатурным подобием героя Робера Оссейна.

Новая «Анжелика», увы, проект слабый и вторичный, которому не хватает очень многого, но в первую очередь сюжетной внятности, актерской экспрессии, мелодраматической легкости повествования, роскоши антуражей и режиссерской глубины. Анжелика в фильме 2013 года не сумела стать маркизой ангелов, не сумела воскреснуть и обрести новую плоть для зрителей современных, и для нее отныне не все хорошо. Все очень плохо, прекрасная маркиза, все очень плохо, плохо, плохо…

Совсем недалекое будущее XXI века, точнее его середина. Лондон, охваченный силлогичным хаосом технократии, мегаполис, брошенный в пучину бесконечного многоцветного кислотного карнавала. Здесь нет более власти номинальной Королевы, строго контролируемая всесильным Менеджментом Анархия пришла в Соединенное Королевство. Сид Вишес был бы этому очень рад. Нет Бога, есть лишь неоспоримый и неумолимый мир виртуальной реальности, искусно заменившей собой жизнь реальную. Нериддикоподобный отшельник-хакер Коэн Лет, обитающий в заброшенной церкви под множественным прицелом гаджетов разной степени апгрейда, но отнюдь не полезности и ожидающий вот уже не один десяток лет телефонный звонок, благодаря чрезвычайной настойчивости Менеджмента соглашается разгадать «Теорему Зеро». Однако даже для такого гения, как Коэн, это задание оказалось практически невыполнимым.

Впервые широко представленный в рамках конкурсной программы прошлогоднего 70-го Венецианского кинофестиваля, последний по счету полнометражный фильм знаменитого британского мастера эксцентрического иллюзиона и сатирического визионизма, а также и жанрового ревизионизма, вылетевшего из-под крыльев одного из самых культовых скетч-проектов ХХ века «Монти Пайтон» Терри Гиллиама, «Теорема Зеро» 2013 года по сути своей является завершающей частью неформальной антиутопической трилогии режиссера, начатой «Бразилией» 1985 года и продолженной уже в середине 90-х годов «12 обезьянами».

Даже среди чрезвычайно богатого на разнообразные антиутопические видения и постапокалиптические кошмары 2013 года, «Теорема Зеро», ставшая едва ли не самым малобюджетным после откровенной маргинальной «Страны приливов» творением Гиллиама, которому для полноценного производства картины хватило лишь восьми миллионов долларов, 37 дней и скромных локаций в Румынии, однозначно воспринимается не столько как очередное пророчество и предупреждение современному обществу, сколь просто представляя из себя витиеватый и китчевый комментарий режиссера к реальности нынешней, без явных привязок к социополитическому положению и пристального, дотошного внимания к историческому контексту, вписанному в сюжетную структуру ленты схематично. Рассказывая о якобы далеком будущем, Гиллиам в «Теореме Зеро», обращая свой хитрый прищур в прошлое, проецирует настоящее, оставаясь верным своему яркому и самобытному стилю изощренного повествователя.

«Теорема Зеро» — камерное, герметичное, даже в чем-то клаустрофобическое кино, лишенное аберратного масштаба основного действия и имеющее, в первую очередь, расширенную внутреннюю, а не внешнюю перспективу — искусно сочетает в себе художественные элементы как классических антиутопий «Мы» Замятина и «1984» Оруэлла(впрочем, концепция Большого Брата в фильме Гиллиама уже не столь однозначна; на всевидящее око тоталитарной компьютерной системы, технократической деструктивной для разума человека деспотии Гиллиам смотрит не под углом вселенского ужаса, а с эдаким черным юмором и прущим отовсюду гротеском), так и киберпанка, ибо не очень трудно разглядеть в ленте отсылки как к небезызвестной «Матрице»(хотя, конечно же, Коэн Лет куда как более внутренне зрел и необычен в пику Нео), так и к образцам японского аниме, из которого преимущественно и перекочевала отдающая стилем барокко и избыточного китча визуальная составляющая картины(мимишный развратный персонаж Мелани Тьерри есть в чистом виде японским фетишем, однако с душой, а не только жаждущим плоти и эмоций белым телом).

Но едва ли «Теорему Зеро» можно назвать классической антиутопией, каковой, к примеру, была «Бразилия», выносившая приговор тотальной бессмысленной бюрократической машинерии. Фильм Гиллиама это в большей степени изобретательная философская притча, настроенная на привычную для режиссера волну «магического реализма» и обобщений в духе немецких экспрессионистических кинематографических воззрений вплоть до «Метрополиса» Фрица Ланга. Вместо типичного героя-одиночки большинства антиутопий, ставящих перед собой цель свержения диктатуры и построения веселого светлого будущего, Гиллиам избрал таковым колоритного социопатического фрика и отшельника, не столько Борца, сколь эдакого переосмысленного им кастанедовского Странника в поисках Истины и корпящего над вопросами мироздания, над обретением смысла жизни. Красочный мир, сконструированный Гиллиамом как демиургом, на первый взгляд есть воплощением законов логики и математических формул, требующих своего решения. Однако для Гиллиама такое состояние общества, существующего по механистическим правилам технократического фашизма, катастрофично — как и в недавнем дебюте южнокорейца Пон Чжун Хо «Сквозь снег» зритель видит мир, в котором нет Бога; он выброшен на помойку реальности и заменен суррогатом компьютерных симулякров. Совершенно неслучайно носящий ветхозаветное имя, герой Кристофа Вальца становится Пророком, который, разгадав заветную теорему Ноль, согласно которой бытие человека есть не более чем набором случайностей и лишено явственной своей сути, будучи подчиненным лишь логическому автоматизму, способен эту теорему и ее апологетов в лице седовласого Менеджмента и телевизионных лже-неофитов в конце концов свергнуть, и приблизить свой замкнутый неуютный мирок к далекому, но столь желательному Раю, который, впрочем, находится тоже за пределами прозаической маскарадной реальности.

Безусловно, идеологическое наполнение фильма едва ли страдает новизной. Фильм напрочь лишен тяжелых умозрительных решений, однако форма не подавила в нем содержание, картина смотрится легко, на одном дыхании, будучи более близкой не к серьезным философским кинополотнищам, а к эдаким игривым футуристическим и фантасмагорическим черным комедиям. Мир без любви спасет любовь, которую еще можно при желании пробудить даже среди всеобщей холодной машинерии и хаоса человеческого сознания, запутавшегося в мнимой реальности миллионов материнских плат, смысл жизни заключен в самой жизни, в каждом дне благополучного пребывания на Земле, не нужны никакие сложносочиненные постмодернистские теоремы. Смысл жизни по Терри Гиллиаму обретает в «Теореме Зеро» черты идей канувших в Лету хиппи, возродившихся гламурными хипстерами.

Лоранс Алия — обычный преподаватель 35 лет от роду в обычном французском колледже. Однако Лоранс весьма необычный человек, ибо он поэт и литератор на верном пути к успеху, а еще он влюблен до исступленной неистовой безнадеги и томительной неги в теле в милую беззаботную Фредерику, или же просто Фред. На дворе завершает свой сверхскоростной бег 1989 год и наступают свободолюбивые и эпатажные в своей сексуальной и социальной раскованности 90-е. И во имя любви, под китчевый аккомпанемент бурлящего и звенящего нового времени, Лоранс решает сменить пол.

Не самое невинное дитя канадского и французского кинематографа, решивший в одночасье сбросить с пьедестала и Кроненберга, и Эгояна, в свое время блеснувший яркой ролью в брутальной философической массакре ложьевской мартирологии, Ксавье Долан, снискавший славу вундеркинда от Цейса и главного фаворита искушенных Канн, во многом является режиссером с космополитическими взглядами на кино, впитав в свое творчество, вызывающее кардинально противоположное к себе отношение, все традиции классического и современного европейского кинематографа. Его провокационный дебют 2009 года «Я убил свою маму» был сродни парафразу всей французской новой волне, мастерски переиначенной Доланом на лад современных постмодернистских игрищ; «Воображаемая любовь» утонула и вовсе в аллюзиях на итальянский неореализм, а предпоследняя по счету крупная постановка Долана, открывшая в свое время Канны, фильм «И все же Лоранс» 2012 года больше всего настроен на немецкую новую волну и изыскания испанца Педро Альмодовара.

Причем с последним у Долана есть немало общего, ибо роднит этих двух неоднозначных творцов предрасположенность к чрезмерной эстетической совершенности, доведенной до состояния фетишистского перфекционизма, практически до броского китча, когда изобретательная форма попросту изничтожает содержание, а также определенная избирательность в выборе главных выразителей идей фильмов, центральных антагонистов и протагонистов, ибо все без исключения герои Долана, как и дона Педро, это фрики, геи и лесбиянки, а также трансвеститы и транссексуалы. Долан — это по сути более молодая копия Альмодовара, очищенная от утрированной мелодраматичности, и превзошедшая своего незваного учителя. Впрочем, если, говоря о последних представителях нетрадиционных меньшинств, Альмодовар в своих восьмидесятнического периода фильмах подразумевал своего давнего соратника и друга по музыкальной группе Фани/Фабио МакНамару, то Ксавье Долан в «Лорансе» уже предельно условен и метафоричен, расширяя по сути историю одного конкретного индивидуума до границ универсальности и обобщенности, дабы через призму жизни Лоранса показать яркий слепок эпохи, людей в ней, не похожих на остальных, и обрисовать их трагедию как можно более рельефно и насыщенно в своем драматургическом и режиссерском наполнении.

Словно лайтовая версия «В году тринадцати лун» Фассбиндера, в центре всего нарратива ленты находится персонаж, переживающий кризис личности и проблему самоидентификации, возникшей у героя не по блажи и этакому капризу, а как естественный ход вещей. Герой Мельвиля Пупо перерос себя как мужчина, достигнув возраста собственной зрелости. Его выбор — это лишь его выбор и ничей другой, который он не стремится навязать кому-либо, но и оспорить его тоже не позволит. Лорансу привычнее стать женщиной, отказаться от надоедливого отростка между ног, чтобы потом сменить и свою социальную роль, и роль в любовных отношениях, которые лишь до определенного этапа своего развития были легки и непринужденны, эфемерны и забавны. Совершенно неслучайно временем действия всего длинного повествования фильма избраны именно 90-е годы, когда эмансипация достигла своего пика, и женщинам стало жить намного легче и комфортнее, чем мужчинам. И также не случайно возлюбленная Лоранса является больше Фредом, нежели Фредерикой. В этом альковном дуэте она активная сторона, а Лоранс — сугубо пассивная, избравший смену пола в качестве наиболее эффектного выхода из собственной маскулинной ничтожности, ведь быть мужчиной и являться мужчиной вещи очень разные. Первого женственному Лорансу не дано явно с самого его рождения, а второе легко исправит операция. Лоранс в прямом смысле вынужден противостоять всему окружающему его миру и преодолевать собственную инаковость вопреки всему, обретая свое Я. На выходе конфликт самоидентификации решен без тяжеловесности и аберрантной утомительной умозрительности финальных выводов. Странно, безусловно, что этот по сути взрослый фильм был снят юнцом Доланом, который до своего главного героя не дорос. Физически, конечно, нет, но морально и ментально — однозначно да, даже перерос, ибо Ксавье Долан свой жизненный выбор уже давно сделал. Теперь дело за его ровесниками и современниками, для которых секс — это просто секс, любовь спасет мир в лучшем духе вычурного хипстерства, а ориентация вообще третьестепенна.

Эта тропа, затерянная среди густой зеленой пелены леса, лишь кажется, что ведет в никуда. Тропа, у которой нет начала и конца, ведущая к самым амбразурам Ада и к каждому из его Врат. Тропа, вступив на которую, уже не вернешься, а бесследно пропадешь, растворившись в мутном зеленом тумане, не сумев найти ни хижины в лесу, ни пристанища для души. Заблудишься и не сможешь найти выход, ибо его и нет вовсе. Это лабиринт, созданный инфернальными силами, извращенная петля Мебиуса, фантомная тропа к смерти.

По этой тропе однажды решила пройти молодая девушка Сара. И ее не стало. На ее поиски отправилась группа молодых людей, ведомая лишь любопытством и отсутствием чувства самосохранения. По следам жуткой легенды, преисполненные риска и наркотической удали и одури, они вступили на Жабью Тропу, не предполагая даже, что этот трип завершится очень трагично для всех его участников.

Третья по счету полнометражная работа американского документалиста и киномультиинструменталиста Джейсона Бенкера, один из главных триумфаторов фестиваля ужасов Fantasia, фильм «Жабья тропа» 2012 года, при всей своей принадлежности к фильмам ужасов (некоторые критики даже успели окрестить фильм Бенкера революционной «Ведьмой из Блэр«, хотя по сути своей это отчасти нью-эйдж-мокьюментари, но в полной мере это истинную сущность ленты не отражает даже на полпроцента) таковым едва ли является, окончательно деконструируя и выводя на новый уровень настоящего искусства каноны и основы хоррора.

Разыгранный в классическом антураже большинства молодежных хорроров и слэшеров, из которых в фильм Бенкера перекочевала и хижина в лесу, и галерея разношерстной молодой публики с пунктиком в хипстерство и беззаботный кислотный джаз, и пистолет, который обязательно выстрелит, и мрачная городская легенда, и труп, и лавкрафтианская тропа, фильм Джейсона Бенкера представляет из себя альтернативный и остросоциальный взгляд на проблемы современной молодежи, взгляд, подернутый дымком наркотических галлюцинаций и эфемерности, довлеющей над всей специфически-пряной художественной палитрой фильма. Не удивительно, что в фильме порой ощущается сильное влияние и кумира режиссера Дэвида Линча, ведь «Жабья тропа», полная намеренной условности, надреалистичности, логики кошмарного сна и полета фантазии, густо смешанной с отдающей бытовушностью деталей реальностью, отчасти перекликается и с самым загадочным фильмом Линча — «Внутренняя империя». Бенкер, однако, не стремится изощренно запутать зрителя; семантически картина прозрачна и понятна, сюрреализма в ней ровно столько, чтобы хватило насытиться, но не подавиться.

Герои фильма Бенкера, разыскивая полуреальную Сару, со смаком выкурив не одну тонну марихуаны и закусив героиново-кокаиновой кокосовой стружкой, бродят по сути по своим душам, тщетно пытаются разобраться в самих себе, но это едва ли возможно, ибо уже их бытие обречено на предсказуемый финал умирания. Моментами в фильме угадываются и мотивы кинговского «Тела», но, если повесть та рассказывала об утраченном навсегда в один жаркий день детстве, то «Жабья тропа» — это притча о необретенном взрослении, об эскапизме и уходе от реальности, когда сладостный мир наркотических видений оказывается намного дороже горькой земной реальности. И Ад, он ведь на Земле, он уже на Земле. Героям «Жабьей тропы» был предоставлен выбор: опомниться и уйти, или последовать вслед за Сарой в никуда. Они избрали второй, самый легкий и тривиальный, вариант решения собственных проблем, комплексов, несублимированных желаний. И Ад распахнул пред ними свои Врата. Добро пожаловать и совсем не до свидания!

Чилийский режиссер, сценарист, актер и художник Патрицио Валладарес, ставший широко известным за пределами родной вотчины лишь в 2012 году после выхода своей четвертой по счету киноработы, хоррора «Спрятавшиеся в лесу», изрядно прогремевшего на ряде жанровых фестивалей Европы и США, бесспорно в своих ранних малоизвестных и ныне картинах вдохновлялся не только творчеством Алехандро Ходоровского, чьим духом пропитано все, к чему бы ни прикасался достопочтенный синьор Патрицио, но и, к примеру, Валериана Боровчика, к привычной теме которого, а именно глубокого исследования человеческих перверсий и социально-психологических рекурсий и девиантных дискурсов, режиссер наиболее полно обратился в 2009 году, в крайне специфическом хоррор-альманахе «Грязная любовь», ставшим эдаким витиеватым и весьма эффектным ответом приснопамятным «Аморальным историям». Впрочем, и в этой ленте не обошлось без незатейливых экивоков и смущенных книксенов от способного ученика к Мастеру Ходо и его Эль Топо из культового антивестерна «Крот»: связывающим все три новеллы «Грязной любви» в тугой сюжетный узел стал полубезумный, вооруженный горячим пистолетом и белой черепушкой коровы, гоняющийся за другим психом в маске (привет мексиканской франшизе о рестлере Санто!) ковбой Торо Локо, представляющий из себя так же и эдакого Безумного Кролика из Страны Чудес и интересных, извращенных и очень увлекательных сексуальных утех.

Первой новеллой фильма, носящей название «Съешь меня нежно», снятой в экспериментальной сюрреалистической манере и жанрово принадлежащей к мистическим детективам и каннибальским хоррорам, разыгранным в удушающих городских джунглях, где всем пытливым сабербанцам выход из них стоит намного дороже, чем вход, становится история о поисках маньяка, ради удовольствия и удовлетворения не только насилующего в потрошка несчастных жертв, но и поедающего их. На первый взгляд, кажется, что полицейское расследование вот-вот выйдет из тупика и искомый монстр понесет заслуженное наказание, но режиссер оставляет пространство для сюжетного маневра с тем, что бы стандартная история о городском каннибале превратилась в историю порочной любви. Порочной, грязной и кровавой. Любви, где и жертва, и палач равны между собой.

Впрочем, в «Съешь меня нежно» Патрицио Валладарес лишь разминался, ибо следующая новелла под названием «Любовь без правил» погружает зрителей во внутренний мир одного довольно-таки милого для окружающих молодого мужчины, и лишь взглянув мельком в его душу можно сойти с ума. Патологическая, болезненная, нарочито грязная и смердящая плотью история о человеке, снявшем в мотеле на отшибе («Психо» Альфреда Хичкока тут во всю мощь вращает колесо саспенса) номер для своих утех с проституткой, которая даже не предполагает, что сексуальные игры будут становиться все жестче и жестче. И жестче, и жестче…Любовь, во всяком случае так, как она показана в новелле, здесь носит характер односторонний и чудовищно ненормальный. Здесь боль и любовь неразделимы, как и Секс и Смерть. Это истинное пыточное порно без просвета. Жестокое и грязное.

Заключительная новелла фильма под названием «Тебе это понравится» повествует о истории любви с привкусом трагизма и трансгендерности, унавоженных для пущего эффекта не только визуальными изысками, но и темой социального неравенства и разницей в размерах. Бедный, затюканный женой низкорослый мужчина имел несчастье в своей и без того лишенной красок жизни влюбиться в юного, пылкого и страстного молодого парня, годящегося ему в сыновья по прямой, кривой и поперечной. Любовник был не только хорош собой, но и просто невменяем и непредсказуем ввиду своей предрасположенности к самоуничтожению. В этой стильной и мрачной новелле Валладарес по-своему отыграл партию и «Святой крови», и «И карлики начинают с малого», завершив антологию на ноте тотальной безысходности, на миноре любви как вечного и бесконечного страдания, любви не как petite mort, как серии ярких вспышек страсти, но как большого испытания, иногда с летальным исходом для обеих любовников. По Валладаресу, пустословная романтика с мишурой сентиментальности мертва. Любовь это не только чувственно и прекрасно, но больно и опасно. И едва ли кто-то в силах укротить эту невыносимую и неизбывную боль.

Вычленив все наиболее зримые, острые и характерные тенденции в творчестве Адама Уингарда, на протяжении длительного периода тяготевшего преимущественно к хоррор-диалектике, станет ясно в первую очередь одно: за то время, когда достопочтенный постановщик баловался демифистификацией и депривацией всего современного жанра ужасов, существующего ныне на стыке экстрима и стерильности, поступательно переводя его с кривых рельс постмодернизма на более ровную тропу реализма, визионизма и постструктурализма, режиссерский стиль его сумел окрепнуть и настояться, вызреть и озвереть, выдвинув таким образом Уингарда на данном этапе в авангард всего нынешнего инди-кинематографа США.

«Гость», последний по счету крупный проект режиссера — не кинематографическая максима, но уже очень близко к этому, — примечателен еще и тем, что фильм совершенно не похож на предыдущие творения Уингарда не только за счет отрицания привычной стилистической эклектики и даже не из-за своей мультижанровости, а исключительно по факту того, что лента с легкостью трактуется как витиеватая многослойная притча, уходящая своими семантическими нитями в корневую мифологию Штатов. Уингард в «Госте», невзирая на старательное упоение ультранасилием, не ставит в картине совсем острые вопросы реализма, ибо любые прямые или даже косвенные связи с реальностью в картине отсутствуют — и, если в своей олдскульной постановочной манере фильм еще можно услужливо запараллелить с «Драйвом» Рефна, зарифмовывающимся в свою очередь с «Таксистом» Скорсезе, то глубинная философия мотивов, которыми руководствуется опасно прекрасный незнакомец, восходит как к «Тени сомнения» Хичкока, откуда и пошла гулять кинематографическим лесом фабульная формула о «незнакомце в доме», так и к «Теореме» Пьер Паоло Пазолини, причем с последним связь кажется более самоочевидной, ведь еще в «Тебе конец!» Уингард успешно высмеял поведенческую стереотипность всего миддл-класса. Размышления режиссера о жизни и о тех социополитических реалиях, из которых вышел вневременной герой Дэна Стивенса, чье имя — Дэвид — не более чем формальность и условность(впрочем, в картине все условно и доведено до намеренного гиперэстетизма) — носят характер если не необязательности, то определенно несвоевременности, ибо внутреннее и внешнее пространство фильма едины в своей разобъективизированности. Уингард констатирует, но не провоцирует. Задает вопросы, но не отвечает ввиду того, что вопросы в большинстве своем, возникающие в фильме, или риторические, или экзистенциальные.

Дэвид бесцеременно вторгается в чужое жизненное пространство, нарушает неприкосновенные границы личной жизни, отвергает извечное «мой дом — моя крепость» не только во имя своего альтруистического и мизантропического беспредела(Доминик Молл в «Гарри — друг, который желает Вам добра» высказался на эту тему достаточно иронично, к примеру, а «Гость» стоит на равных с картиной Молла в своей смысловой насыщенности), но просто потому, что он жаждет изменить устоявшееся течение жизни в законсервированном в своей консервативности американском предместье, где обитают скованные цепями условностей сабербанцы. Он — носитель свободы воли, однако для него нет границ этой свободы вообще, но при этом же Дэвид — не созидательная, а сугубо дестуктивная сила, в конце концов пробуждающая в каждом, кто с ним сталкивается, самое низменное, дерзкое и мерзкое. Первоначально, впрочем, кажется, что таким образом, через оказание добрых услуг силой и сексом, герой, лишенный настоящего и будущего(прошлое его тоже весьма сомнительно, но кто об этом думает, утопая буквально сразу в голубой бездне его глаз?!), пытается искупить вину за чужую войну, смыть меньшей кровью еще большую, но чем дальше, тем очевиднее становится моральный тупик, в который он загоняет всех, кроме самого себя, естественно, нарушая все мыслимые табу(немыслимые скромно остаются за стильным кадром, отливающим багровым неоном восьмидесятничества). Дэвид, бесспорно, очевидный архетип, встроенный тем не менее очень аккуратно в систему иных, куда как более обширных авторских координат, благодаря которым фильм в финале и вовсе начинает крениться в сторону резкого антиамериканского высказывания, ибо для Уингарда мир американского пригорода — это мир манекенов, масок и фальши, и Дэвид пришел сюда, чтобы сорвать покровы и заставить людей жить. Но перед этим им предстоит понять, что цена осознания собственной значимости слишком высока. В герое Дэна Стивенса легко угадываются образы рокового героя-любовника, искусителя и искушенного, Мефистофеля в мире без единого Фауста, классического героя-одиночки, идущего из ниоткуда в никуда, но меняющего кардинально жизни всех с ним соприкоснувшихся, не меняясь при этом сам(он постоянная в мире переменчивых слагаемых, ферзь среди пешек и агнцев) и даже кастанедовского Странника на пути к Знанию.

Ей хочется забыться в этом безмолвном ароматном можжевеловом дурмане, зарыться в плотную плоть земли, став на миг неотъемлемой частью этого вселенского умиротворения, отравиться в сладостных корчах горьким ядом спелой полыни, слепая звезда которой пьяным осколком взирает с бессовестно чистого неба над её головой; заблудиться в этом сочном лабиринте трав, что даруют исцеление и умерщвление — одинаково спасительное. Плавный танец становится несколько нервическим, исчезает первозданная лёгкость, невыносимая свобода, полёт души и тела прерывается мыслями о сыне, а хрупкая, тонкая, почти невесомая фигура вновь горбится долу, словно вся тяжесть веков оседает прахом на её плечах.

У материнской любви много граней. Она может быть неистово страшна, для такой любви нет границ, рамок, препятствий; это любовь-рок и любовь-проклятие, ложащаяся тенью внутреннего мрака на лики детей, кто познал такую любовь своей матери. Она может быть легковесно смешна; это любовь-порхание и любовь-созидание, с молоком матери впитывается безудержная вера в лучшее. Эта любовь пьянит через край души. Она может быть слепа и глупа, безрассудна и бессмысленна, прекрасна и опасна. Материнский инстинкт порой бывает иррационален, алогичен, порой для него характерно отсутствие самосохранения, ибо мать готова на все ради своего дитя, каким бы оно ни было. И однажды маленький южнокорейский город, находящийся на отшибе суетной столичной маеты, узнал на что способна Мать, сын которой стал главным подозреваемым, а потом и обвиняемым в деле о жестоком убийстве.

На первый взгляд кажется, что фильм «Мать» современного южнокорейского режиссёра Пон Чжун Хо весьма безыскусно очерчивает типический круг тем, характерных для так называемого «южнокорейского нуара»: поиск справедливости в мире, где ей и не пахнет даже на затхлой периферии, и самоочевидная месть как главное решение возникшего конфликта, порожденного в результате крайней степени социальных отчужденности и равнодушия. Зарефренизировав к тому же собственное культовое «Воспоминание об убийстве» с «Матерью» на уровне первоначальной фабулы, Пон Чжун Хо тем не менее создаёт на выходе совершенно иное по тональности произведение, в котором детективная интрига нужна большей частью для затравки неожиданного финального твиста, и где на первый план выдвигается не противостояние зла меньшего со злом большим, но история о матери, которая своей истовой слепой любовью вымолила и вымыла тот страшный бесчеловечный грех, в совершении коего был обвинен её сын. Он же в сущности герой не от мира сего, юродивый, блаженный, святая простота, для которого окружающий мир казался намного чище, чем он есть на самом деле. Эдакая ориентализированная экстраполяция князя Мышкина, идиота поневоле, Иисуса среди совершеннейших Иуд, кои продадут, и разопнут, и изобьют, и изовьют, Юн До-Джун тем не менее не столь озарен внутренним светом, как достопочтенный персонаж Достоевского. Ему привит бунт, несогласие, несмирение, ибо не слеп он и не нем. И нет в нем отпечатка святости. Но он все же находится в тени своей матери, ибо без нее нет его вовсе; мать буквально в нем растворила свою сущность, и, лишившись ее, До-Джун будто рыба, барахтающаяся на берегу, в неистовом порыве отчаяния хватающей последние капли живительной влаги и пряного воздуха. Режиссёр выстраивает в картине вертикаль тотальной социальной немоты, всеобщей невовлеченности в дела и заботы друг друга, когда трагедия одиночек не становится трагедией всеобщей, одной на всех. Отчуждение отзывается ноющей болью в ответ на целительство, на безудержную самоотдачу матери другим людям. Не жди помощи от них — каждый сам по себе.

А поиск истины в свою очередь может обернуться бумерангом, привести чаянного борца за справедливость на путь неправедных деяний, за совершение которых придётся платить высокую цену. Мать, слепая в своей безрассудной любви, но не лишившаяся надежды на установление правды, с каждым новым шагом сама движется во тьму. Во имя спасения она глубоко внутренне терпит крах собственных идеалов, которые в принципе оказываются ложными, ошибочными, теми, что не дают ничего взамен их обладателям, ведь все вокруг одинаковы в своей безостановочной кровавой рефлексии.

Финал же и вовсе делает фильм Пон Чжун Хо кинопритчей о преступлении, за которое понесли заслуженное наказание все, ведь нет уже ни безвинных, ни безвольных. Замкнутый круг, вырваться за пределы которого можно лишь переписав жизнь и смерть с самого начала, что лежит за этой зеленовато-голубоватой далью.