Отзывы ArturSumarokov — стр. 7

Их было двое в мире, живущем по строгим архаичным и извечным правилам монастырской жизни в древней, будто застывшей во времени, Метеоре. Монах Теодорос и послушница Урания. Их было двое и им не нужны были никакие слова в миг созидания и страдания, прощения и усмирения. Они были святыми, но стали грешниками, ведь за черными сутанами таились не ангелы, а обычные Мужчина и Женщина.

Греческая «новая волна», начавшаяся в середине нулевых годов, как и любой кинематографический нью-вейв — французская, итальянская, испанская или румынская, на которую, впрочем, более всего и походит современное течение греческого кино — подчас характеризуется не столько новаторскими методами киноязыка и явственным обновлением тем, сколь бережным отношением к классицизму и умелом его переносе на современную, испорченную дурновкусием и постмодернизмом, почву. Греческая «новая волна» — это чернушный хардкор, броская провокационность сюжетов при аскетизме режиссуры, веселые маленькие трагедии и невеселые семейные комедии.

К таковым образцам относится и вторая по счету режиссерская работа молодого греческого постановщика Спироса Статулопулоса, в свое время широко представленная на Венецианском кинофестивале, фильм «Метеора» 2012 года, который, помимо кучи блокбастеров, оказался чрезвычайно богат на фильмы антиклерикальные, богоборческие и броско-провокационные, и «Метеора» удачно стоит в этом ряду — не особнячком, а этаким кинематографическим коттеджем без лишних смысловых надстроек в нем. Разродившийся второй частью трилогии о рае земном Ульрих Зайдль показал религиозный психоз одной малосимпатичной мещанки, глас румынского народа Мунджиу поведал в «За холмами» о лесбийском промискуитете, эгоцентризме и фанатизме, а греческий добрый молодец Спирос Статулопулос предпочел совместить мотивы обеих вышеперечисленных картин, рассказав лаконичную, совсем немногословную и очень эротичную историю об искушениях плоти и духа, к тому же посмотрев на православие как таковое и его носителей под углом если не слишком острокритическом, то и не сильно восхищенном, показав представителей мира верующих и страждущих именно людьми, а не святой возвышенной простотой.

Главные герои ленты — монах Теодорос и монахиня Урания — персонажи с постепенно застывающим внутренним развитием при кажущейся внешней бесстрастности. Слишком долго они посвящали себя Богу, слишком часто они его любили и подавляли собственное либидо, чтобы в один прекрасный момент своей жизни не поддаться сладкому греху нетривиальной дефлорации. Слишком много в их жизни было слепой и удушающей веры, потому и вырваться из тисков ее оказалось непросто, болезненно, но отчего-то приятно. И видения ада, предстающие в фильме, страшны, но не настолько, чтобы главные герои отреклись от плоти во имя бесплотно-бесплодного Духа, которого в их жизни было более чем достаточно. И истина в картине понятна и даже чересчур проста: иногда уж лучше один раз стать добровольной жертвой искушения, нежели ни разу не вкусить запретный плод. Уж лучше кровавый в своем буйстве Ад, чем скучный Рай, полный невыносимой легкости бытия и добродетелей, от которых ни холодно, ни, тем более, жарко.

Простой до неприличия сюжет, в котором на всем протяжении картины не будет ни экстраординарных поворотов, ни чрезмерной экспрессии, перманентно балансирует на грани не то умозрительной притчи, переполненной символикой буквально в каждом глянцевом кадре(впрочем, и «Черный квадрат» полон великого смысла), не то очень мудреной эротической драмы, в которой эротики будет намного больше, чем драмы, как и слов, ибо герои или преимущественно монументально молчат на величественном фоне древних храмов, помнящих Иисуса и Ко, или занимаются сексом(подучить «Камасутру» не выйдет; все очень пресно и без излишних подробностей). Режиссер лишь поначалу старательно обрисовывает отношения между персонажами, которые проявляют чудеса долготерпения(чудовищные внутренние метаморфозы едва ли ждут зрителей), чтобы в финале «Метеора» стала эдакой эффектной глянцевой зарисовкой из мира похотливых монахов и монашек, нещадно страдающих от божественного метеоризма собственных любовных прегрешений.

Американский писатель, актер, продюсер и режиссер Джон Кємерон Митчелл, до того как в депрессии зарыться в созерцательную «Кроличью нору» и рассказать зрителям о злосчастном дюйме Хедвига, в своей второй по счету режиссерской работе 2006 года под названием «Клуб «Shortbus» отправил зрителей и критиков в одноименный нью-йоркский клуб, являющийся меккой для всех сексуально раскрепощенных и подкованных обитателей Нью-Йорка, которым в минуты праздности уже и делать-то нечего, кроме как устраивать массовые публичные оргии, вуайеристически фиксировать очередные телосплетения или хлестать всех попадающихся под руку посетителей, которые, естественно, в тренде, уютной и мягкой плеткой. Сексуальная революция 70-х годов и не думала умирать, а лишь скрылась за изощренной мимикрией ночной жизни больших городов.

В центре весьма откровенного и развивающегося по колее чрезвычайной непрямолинейности сюжета фильма Джона Кэмерона Митчелла, овеянного флером эпатажности в год выхода в прокат и на фестивальные подмостки, находятся четверо друзей: неудовлетворенная своей сексуальной жизнью врач-сексопатолог Софи, этакий сапожник без сапог в дружной компании заядлой БДСМщицы Северин и гей-пары Джеймса и Джейми, выглядящих скорее как однояйцевые близнецы. Увенчанный многочисленными и не лишенными фантазиями эротическими сценами, в том числе и ставшего эпохальным акта аутофеллацио, «Клуб «Shortbus» представляется парафразом культовой молодежной комедии Джона Хьюза «Breakfast Club» с главными героями, склонными к вудиалленовской рефлексии и иронии в прочтении Джона Кэмерона Митчелла.

Режиссер не стремится создать в ленте нарочитый трагизм ситуаций, рассказывая о поиске себя и трагедии одиночества в большом городе и даже самые отвратно-откровенные или драматически накаленные сцены подавая под ненавязчивым ироническим соусом. Как уж тут не вспомнить для пущей монолитности и «Секс в большом городе», и книгу, и сериал, в которых тоже наличествует четверка озабоченных мушкетеров разновидности урбанистических гетер. Но только вот Кэри Брэдшоу с компанией какое-никакое, а женское счастье обрели, а вот герои шортбасовского трипа в финале остаются в неопределенном состоянии, ибо отношения, свободные до безобразия, зашли в тупик, а Нью-Йорк остался безучастен к проблемам своих странноориентированных обитателей, для которых секс стал смыслом жизни, а сама жизнь превратилась в многоуровневый поиск того или той единственной из огромного количества партнеров на одну ночь.

Изощренно играя со зрителем множеством синефильских отсылок и управляя актерами как марионетками, заставляя их по обоюдному согласию творить на экране поразительные вещи и неистово актерствовать, Джон Кэмерон Митчелл в «Клубе «Shortbus» создал по сути обычную американскую романтическую комедию, устроив, правда, этому заезженному жанру полную деконструкцию и показав в картине то, о чем в приличном обществе не говорят. Он безумно любит и сопереживает своим незадачливым и несчастливым персонажам и зритель, переваривший коктейль из удачно слепленных запоминающихся порносценок всех со всеми, должен также проникнуться к ним чувством понимания и, что важнее всего, толерантности.

Она молода и прекрасна и имя ей Изабель. Ей всего лишь семнадцать и, как и все сверстники, Изабель подвержена ржавчине излишнего максимализма, пылкости и импульсивности. Едва ли Изабель можно назвать глупой, расчетливой и пубертатно зависимой, но необъяснимое желание рисковать и искать себя в этом мире толкает девушку на путь дорогой проститутки, которая отменно обслужит любого, даже самого прихотливого, клиента возрастом от 30 и много старше. О тайной двойной жизни Изабель знают лишь очень немногие, однако, как всем известно, тайное всегда становится явным.

Французский озорник Франсуа Озон, среди всей плеяды новой французской волны более всего обожавший несдержанность и эпатаж, идеально, впрочем, сочетающиеся с отточенным авторским стилем и мощной идеологической подоплекой, на всем протяжении своей длительной кинокарьеры, увенчанной как большими взлетами в ее начале в 90-х годах, так и достаточно болезненными падениями и фиаско в середине нулевых, всегда тонко подмечал все новые веяния и настроения в молодежной среде. Молодые герои Озона раскрепощены или на пути к полному раскрепощению, им чужд мелкобуржуазный мир их родителей и они, отринув правила и устои прошлого, бросаются в омуты чувственности и непростые поиски себя в настоящем. От первых короткометражек, в которых молодые и прекрасные неистово лишались девственности и любили друг друга где придется, до последних работ режиссера, снятых отчасти уже на коммерческой волне. Появившийся ко времени и к месту фильм французского скандалиста и синефила Озона, эротическо-драматический триллер «Молода и прекрасна», вероятно, окончательно завершил тему молодости в творчестве Озона, не став, однако, по-настоящему его программной картиной и до уровня «Бассейна», «Посмотри на море», «Крысятника» и «Под песком» не сумев дотянуться.

Главная героиня ленты, Изабель, исполненная французской актрисой и моделью Мариной Вакт, является и нежной инфантой, требующей защиты, как персонаж Лив Тайлер из откровенно сотканной из метафор и сюжетных отрывков «Ускользающей красоты» Бертолуччи; можно назвать ее и роковой инженю в духе «Дневной красавицы» Бунюэля, хотя фильм Озона отчасти дублирует и обыгрывает ситуации и из «Голубой китаянки» Кена Рассела. И уж совсем Изабель видится как эдакая акселератка Лолита, воспетая Набоковым, ибо в героине Марины Вакт зритель видит наиболее яркие черты лолитствующих девиц, их увлекающую беззащитность и неприкрикрытый эротизм. Изабель, вобравшая в себя все черты этих неоднозначных и знаковых героинь, становится для Озона своеобразным зеркалом всего современного общества, живущего по принципу отчужденности и отторжения морали и всего, что ее подразумевает. «Молодой и прекрасной» не присущ, впрочем, тон осуждения действий главной героини; фильм вообще довольно спокоен и выверен в оценках, ибо Озон предпочитает на сей раз вместо ядовитой критики или изысканной аллегории всего лишь просто констатировать факты, давая возможность лишь самим зрителям решать, кто виноват в фактическом падении Изабель, ибо нет в картине даже намека на исповедальную сущность и фильм не превращается в выпад всей современной Франции, не достигает высот экономическо-политического обобщения, как гораздо более унылая «Девушка по вызову» Содерберга; Озона интересует дух, а не плоть, хотя, конечно же, в фильме о работнице орала не обошлось без откровенных эротических сцен, но они лишены натуралистичности, вульгарности. Конкретно данной картине, как практически и всем последним режиссерским творениям Франсуа Озона, присущ чрезвычайный эстетизм, визуальная выхолощенность, производящая, однако, эффект совершенно обратный; красота формы становится обличителем нетривиального и порочного содержания. Жаркое лето сменяется влажной весной, а потом и не менее страстной зимой и с каждым новым временем года Изабель все больше запутывается в собственных сексуальных фантазиях, в череде партнеров на одну ночь, а трагическая случайность оборачивается закономерностью в дальнейшем. Порочный круг замыкается и томик «Опасных связей» Шодерло де Лакло становится одним из важнейших ключиков для трактовки фильма в разрезе социальной драмы бунта молодой и прекрасной девушки, которая всего лишь хотела вырваться из тесных рамок своего бытия.

Детективно-триллерная интрига, увлекающая зрителей и вроде бы уводящая за рамки социальной драмы, в руках Озона становится эдакой виньеткой, делая фильм более многословным, многослойным и полифоническим. Режиссер расширяет внешнюю и внутреннюю перспективу ленты, привнося в нее не только типичных для своего творчества молодых персонажей, но и героев взрослых, которые представлены в сатирическо-гротескном обличье. Эти герои пусты, лишены свободы как таковой, а Изабель же, в свою очередь, слишком свободна. Первые утратили вкус к жизни и новым ощущениям, а вторая чрезмерно увлеклась, ведь даже свободы иногда бывает слишком много. И, даже если ты молода и прекрасна, не следует забывать, что не все игры забавные, что первый секс дарит как первое наслаждение, так и первую боль, и, что даже перепробовав сотни мужчин, можно навсегда утратить шанс найти кого-то действительно единственного, и в слепом желании выделиться, самовыразиться, примкнуть к бунту, можно запросто превратиться в обычную вульгарную шлюху. Девочка-нимфеточка Изабель была к этому чересчур близка, а ведь она просто хотела любви. Но любовь, к сожалению, продолжительными орально-вагинальными марафонами не измеряется.

Среди воистину святой Троицы самых экранизируемых писателей классической английской литературы, включающей в себя Уильяма нашего Шекспира, Джейн Остин да Чарльза Диккенса, именно последнему, пожалуй, меньше всего везло на удачные, или хотя бы по-настоящему смотрибельные кинематографические воплощения его произведений, укоренившихся не только в британском, но и во всемирном этнокультурологическом пространстве, став частью той всеобъемлющей массы архетипов, на которых и стоит фундаментом все и вся как массовой культуры, склонной к перманентному гипоморфозу, так и культуры элитарной, почитаемой слепым большинством за снобистскую, хотя и, к счастью, напрочь лишенную шелухи любой нарочитой редукции и броской симплификации. Сюжеты книг Диккенса — преимущественно в своей превалирующей части — крайне слащавы, сентиментальны, мелодраматичны, однако и как литературный документ тогдашней исторической эпохи, срез социально-политического быта книги знаменитого британца более чем хороши, хотя и подчас излишне эвфемистичны, а иногда и вовсе в своей внутренней природе мистичны. И найти заветный ключик к пониманию и постижению творчества Диккенса из ныне существующих кинематографистов дано едва ли многим, если не никому, ибо Диккенс не терпит фальши.

Очередная, восемнадцатая по счету, экранизация одного из самых заметных романов Диккенса, «Большие надежды» 2012 года, вышедшая из-под легкого режиссерского пера Майка Ньюэлла, в фильмографии которого практически нереально вычленить единопотоковые тенденции ввиду чрезмерной эклектики и полижанровости, представляет из себя на выходе старательное и не более того, вероятно, даже чересчур, и с опасливым взглядом в сторону классической экранизации Дэвида Лина 1946 года, переложение этого культового романа. Отринув напрочь изощренные игры в постмодернизм, а потому вовсе отказавшись от всяческого нарочитого осовременивания нарратива, но при этом удивительно избежав любых самобытных режиссерских изысков, «Большие надежды» Ньюэлла производят скорее чисто утилитарное и удручающее впечатление, будто фильм был взрощен в чашке Петри, поскольку буквально все в этой ленте пронизано не искренностью и драматической искрометностью, а тотальной бездушностью, китчевой искусственностью и той вязкой мыльнооперной мелодраматичностью, главной целью которой всегда и во веки веков является искусная манипуляция зрителем, строго коммерческий расчет на возникновение бесконечного потока слез и сочувствий к несчастным героям. Однако на поверку сей расчет оборачивается тотальным просчетом, и фильм на выходе ровным счетом не вызывает ничего, кроме скуки да сплина. Ибо все в нем натужно, ирреально, блекло и как-то по-особенному пресно.

Впрочем, даже эти манипуляции чересчур примитивны, слишком прозрачны, чтобы быть проглоченными незаметно. Лента убийственна в своей прямолинейности, подчас переходящей в открытую декларативность, за которой нет ничего — лишь пустота и какая-то несусветная меланхолия, с которой невозможно справиться. В картине Ньюэлла отчего-то просто не нашлось достаточного места для серьезной драмы, для внутренних переломов, насыщенный коллизиями и перипетиями сюжет отутюжен и фактически уничтожен до основания, зато внешний антураж передан с той чрезмерной дотошностью, которая иногда успешно граничит с издевательским фетишизмом и фанатизмом. Это очень формалистский подход, который в отношении классических произведений, увы, губителен и опасен, ибо в погоне за изысканной формой можно просто утратить всю ценность содержания, которое должно быть первично, а не вторично. Фильм Ньюэлла, между тем, пошел по самой простой тропке. Внешний лоск при внутренней ничтожности, когда большая, великая драма становится незначительным происшествием, которому уделяется внимание поверхностно, без погружения в глубины и бездны, огромного наличия которых в романах и повестях Диккенса было бы глупо отрицать. Хрестоматийность самого произведения, увы, накладывает и на фильм свой четкий и невыводимый ничем отпечаток. Отпечаток полного зеро и несбывшихся больших надежд.

Безымянный парень в стильном костюме от Армани, именуемый в определенных кругах просто Советником, занимается темными криминальными и полукриминальными делами с не менее темными и опасными личностями, обосновавшихся вблизи американо-мексиканской границы и вотчины всего наркотраффика Сьюдад Хуареса. До определенного времени бизнес Советника процветает, но однажды в не самый прекрасный миг все начнет рушиться как карточный домик.

Знаменитый британский мейнстримовых дел мастер, культовый режиссер и продюсер Ридли Скотт, как демиург сконструировавший вселенные и макрокосмы «Чужого», «Бегущего по лезвию» и «Гладиатора», вероятно, пустился во все тяжкие с наступлением нулевых годов, и в 2013 году представил на суд публики и критиков криминально-драматический триллер «Советник», который менее всего оказался похожим на все предыдущие его картины, и был уже соткан по всем лекалам и канонам авторского кино. В итоге «Советник», с громким треском потерпевший фиаско в мировом и домашнем прокате, стал, пожалуй, самой противоречивой, неоднозначной и мгновенно определенной как худшая работой старины Ридли, который вместо привычного для себя неуемного ганстерского экшена снял несколько претенциозный поначалу, а к финалу и вовсе превращающийся в абберантно-жесткий по своему содержанию метафильм.

Впрочем, к «Советнику», литературную основу к которому написал небезызвестный лауреат Пулитцера Кормак МакКарти, автор «Неукротимых сердец», «Дороги» и «Старикам тут не место», исключительно применимы художественные определения как фильма-концепта, в котором концептуализм, лакированная до состояния фетиша форма, блистающая глянцем, куртуазной роскошью и бриллиантовым сиянием каленого мачете, доминирует над весьма бесхитростным сюжетом, но определяет всю его стилистику, фильма-идеи и фильма-притчи, в котором, однако притчевая интонация и философская антропоморфность сочетаются со сценами, создающими эффект резкого и неожиданного контраста.

Потому фильм моментами и рассыпается на осколки совершенно бессюжетного, а для очень многих зрителей стающего и уныло-претенциозным нарратива, в котором находится место для ряда удивительных, комических, извращенных и жутких сцен, будь это эпатажное половое разбойное нападение главной протагонистки фильма с ярким именем Малкина на роскошную спортивную тачку с последующим взломом ее мохнатого хромированного сейфа и девиантным промискуитетом с громкой «le petite port» в позе поездки на лыжах на камасутроподобном шпагате в финале сего незабываемого акта, словно сошедшего со страниц приснопамятной «Автокатастрофы» Джеймса Балларда, или смачное описание совершенной неким мафиози шерстяной кражи с некрофильским уклоном и вкусными оттенками снафф-муви, явно сплагиаченной Кормаком МакКарти из безумия спасоевичских подвигов одного сербского ветерана влажных приключений, или длинный вступительный предтитровый оральный марафон в лучшем духе эротических триллеров 90-х годов, к коим, к триллерам, то есть, «Советник» Скотта, построенный на сложносочиненных умозрительных конструкциях и тотальном ощущении экзистенциализма, едва ли принадлежит. Эти сцены в развитии сюжета картины и роли-то особой не играют; это лишь своего рода концептуальные вставки, создающие атмосферу ирреальности всего происходящего на экране, ирреальности и некоего сюрреализма, взрывающего привычные нормы и устои, нарушенные режиссером в созданной им антиреальности, надреальности, пронизанной тотальной безысходностью и экзистенцией, своей густой консистенцией напоминающей запекшуюся на ледяном хроме кровь, своей очевидной дикостью напоминающей самые странные и страшные виды богохульств в храме, куда нет входа Советнику. Он сам себя обрек на анафему, на вечное отлучение, на ад мук.

Статическая операторская выхолощенность до определенного времени делает фильм медитативным и умозрительным, построенным не острых сюжетных твистах и разгульном карнавале экшена, а на сложной философии чувств и эмоций всех без исключения главных героев, которых нельзя в принципе назвать живыми и полнокровными людьми, ибо перед зрителем кружатся в ритмах мясной сальсы фантомы, выдуманные метафоры, служащие лишь виньетками авторского замысла, заключенного в деконструкции канонов жанра и обмана зрителей, которым вместо типичной бойни среднестатистического боевичка подсунули философский паззл о человеке без имени, попавшем в ловушку моральной дилеммы и поставленном перед вынужденным жизненным выбором. Советник в исполнении Майкла Фассбендера является advocatus diaboli, но он никак не promotor fidei. Он богат, красив и успешен, но рано или поздно за все придется отплатить сполна, ведь не бывает преступления без наказания, не бывает неоплаченных счетов за грехи. Однако по-настоящему доминирующей темой в картине становится хищничество и человеческая виктимность и тут Советник является уже не львом, не гепардом и не койотом. Он вообще не определился кто он есть, но роль падальщика ему явно не по вкусу.

Впрочем, Советник является центральным персонажем фильма лишь относительно, ибо по-настоящему сюжетный узел мнимого неонуара связывает Малкина — героиня Кэмерон Диаз, которая со времен знаменитого «Ванильного неба» Кроу вновь сыграла роль роковой ядовитой стервы, татуированной хищницы с лесбийскими и прочими интересными склонностями, грешницы без единого просвета святости, которая вечно голодна. Малкина подобна самой Смерти, окруженной человеческими ничто, которых ей априори не жалко. И на второй план отступают и декоративно-декларативная Пенелопа Крус, отправленная в расход, и павлиноподобный Хавьер Бардем, и напоминающий техасский апгрейд Иисуса Брэд Питт.

Ридли Скотт лишь формально соблюдает канву большинства привычных криминальных драм о колоритных мексиканских мафиози, картелях и траффике; фильм не движется в свою очередь по проторенной Тарантино и Родригесом постмодернистской тропе веселого насилия. «Советника» едва ли можно назвать фильмом предсказуемым. Это странная и завораживающая история о сексе и насилии, блэкджеке и шлюхах, гепардах и наркоманах. История без единого положительного героя, которая чересчур недооценена.

Временно оставшийся без средств к существованию и лишенный вдохновения актер Луи, пожалуй, слишком опрометчив и импульсивен в своих решениях, слишком порывист и вихраст, оттого вся жизнь его едва ли подчинена рутинному течению в серое никуда. Но что поделать? Такова его натура, которую невозможно изменить, перечеркнуть, заново возродить. Бросив собственных жену и дочь ради любовницы Клаудии, с которой у Луи, помимо альковных, сложились еще и сугубо творческие отношения, Луи тем не менее предстоит постичь скоротечность сексуального притяжения, по обыкновению подменяющего истинный лик любви, и обжечься ритуальным огнем ревности.

Знаменитый французский режиссер, сценарист и актер Филипп Гаррель — нонконформист, постструктуралист, постмодернист, постреалист и даже посткинематографист, ворвавшийся в мир нового французского кино на излете бурных 60-х годов наравне с иными представителями «новой волны» и ныне, как и его кумир Годар, продолжающий провоцировать публику своими творениями, сын своего отца, культового Морриса Гарреля, дитя эпохи, вписавшее собственные аутентичные синематические па в духе Соте и Риветта — в 2013 году, в рамках Венецианского кинофестиваля представил, пожалуй, самый свой нетипичный, простой и прозрачный фильм — фильм «Ревность», в котором достопочтенный демиург и деконструктор привычных кинематографических форм, с патологическим нарциссизмом исследующий собственное прошлое и связь со своими предками, отрешился от прошлых опытов внежанрового, построенного исключительно на образах чистого кино, обратившись к самому французскому по духу и сопереживательному вообще предмету жанрового кино — мелодраме. Для Гарреля «Ревность» является скорее отхождением от привычного курса, удачным упражнением в кинематографической простоте и фабульной линейности. представляя из себя не полноценное универсальное авторское высказывание, а скорее комментарий к своей прошлой жизни, очередной опыт вовлечения зрителей в перипетии семейной биографии, попутно вплетая в художественную ткань картины нехитрую мораль о всепожирающей ревности и губительности предательства искренних, неподдельных чувств, предательства семьи, из которой Луи ушел своевольно, поддавшись даже не страсти, а сиюминутному желанию, спасаясь от депрессии и неустроенности в чужой постели. Но что находит он там в итоге? Клаудия более амбициозна, более жестка, для нее и в жизни, и в любви не может быть слишком больших сомнений. Для нее Луи — не вечная любовь до гроба, а всего лишь очередная ступень для реализации неизрасходованного актерского таланта. Ей нужен и Мужчина, и Творец, способный вылепить из нее все, изменившись при этом сам. Но Луи отнюдь не таков. Неслучайная тема Маяковского буквально говорит о неизбежной фатальности подобного любовного союза, в котором творческого много больше, чем личного, а страсть и секс являются всего лишь страстью и всего лишь сексом, а не великими чувствованиями, дарующими путь к собственному запечатлеванию в вечность. Увы, у Луи и Клаудии до вечности еще слишком далеко, а вот для рутины, удушающего быта — чересчур близко. Он не ее Пигмалион, а она не его Галатея, и в ревности им лучше, чем в любви.

Однако «Ревность» не движется в своем сюжетном развитии ожидаемо к трагедии, к неизбежному финалу с выплеснувшейся болью и внутренними надрывами, а достаточно неожиданно лента обрывается на полуслове, оставляя пространство для маневров, но уже самим зрителем. Гаррель по-прежнему играет с ним, и «Ревность» сродни этакому кинематографическому подобию вуайеризма и недописанному интимному дневнику, который уже сам зритель волен продолжить. В том повествовательном ключе, который кажется наиболее подходящим. В финале ленты уже царит сплошная условность, а характеры персонажей становятся просто типажами, выхваченными из театра жизни.

«Ревность», повествовательно разбитая на две равноценных по содержанию главы — «Я хранил ангелов», которая выдержана в русле весьма линейной мелодрамы и рассказывает о взаимоотношениях Луи и Клаудии, и «Искры в пороховой бочке», являющейся диалогом-исповедью на тему семейной драмы, в котором проступает рисунок обобщающей метафоричности — кино во многом созерцательное, умозрительное на уровне тактильного восприятия, а не интеллектуального, поскольку Гаррель на сей раз берет эвересты реалистичности, говоря о времени и о себе, о жизни, о любви, невозможной без ревности и смерти, за ней следующей по пятам.

Гаррель никогда не был визионером-формалистом, но почти всегда революционером и оппозиционером, хранившем верность, аки весталка, новой волне. На одних полюсах стиля у Гарреля были и Годар, и Уорхол, а нематериалистская условность интересовала Гарреля куда куда как сильнее реализма и прозы. В «Ревности» Гаррель-отец снимает Гарреля-сына, играющего в свою очередь Гарреля-деда, и в этом триединстве семейных уз и творческих воплощенностей, разыгранных по сути на площадке театрализованной камерной истории, режиссер отчетливо пытается осмыслить и передать в итоге зрителям суть неразрывности поколений, саму сущность взаимоотношений отцов и сыновей, отправляя на второй план историю Клаудии, нужной режиссеру лишь для детонации меланхоличного нарратива. Красота застывшего кадра, статика черно-белого стиля, щадящая лапидарность киноязыка и внутренняя умиротворенность, иноприродная коматозность нарратива, личная вовлеченность автора в рассказываемую им историю. Так снимал Клод Лелуш и «Мужчину и женщину», частичной экстраполяцией которого является «Ревность», и Франсуа Трюффо свою синефильскую «Американскую ночь», с которой у «Ревности» имеются пересечения в теме разрушения магии кино и стирания граней между реальностью и вымыслом, сном и явью.

Миры Адриано Гарсия Боглиано: Его месть

Помощь от всего сердца никогда не остается безнаказанной. В незыблемой и, увы, печальной истинности этого для многих очень спорного ввиду своей антигуманистичности расхожего выражения пришлось убедиться четырем милым девушкам — Кэрол, Леонор, Ясмин и Мойре — которые на свою беду подобрали умирающую ровесницу, истекающую кровью, избитую до черноты плоти и лежащую на обочине безжизненной, пустынной дороги вблизи лесополосы. Довольно быстро пути трех садистов, не ведающих морали и не оставляющих свидетелей(но в этот раз, правда, возникла нечаянная промашка и та чертова puta оказалась чересчур живучей), и девушек, больных неравнодушием, пересекутся в одной точке пространства. И леса в очередной раз содрогнутся от неистовых женских криков, листва оросится кровью, и начнется новый этап охоты не-человеков на человеков, которые будут уже не столь послушными, как их многочисленные предыдущие жертвы.

Rape & revenge можно по праву назвать самым морализаторским субжанром эксплуатационного кинематографа, даже несмотря на чрезвычайное порнографическое насилие и бесконтрольную жестокость, коими славятся практически все без исключения фильмы о насилии и мести, начиная с 70-х годов и до сей поры, когда внезапно возник новый интерес к этому субжанру. И пускай мораль в таких фильмах проста до неприличия, неприлично прямолинейна и прямолинейно безобразна в своей очевидности(«Да не изнасилуй и отомщен не будешь» — чем не 13 божья заповедь?!), это не отменяет того существенного факта, что на фоне секспло, хикспло и нанспло Rape & revenge-творения имеют в себе немалый положительный заряд социального отрезвления для общества, пьяного от вина, пива, кокса, героина и снаффа.

В свое время к этому небезынтересному субжанру обращались самые разные режиссеры, не всегда творящие малобюджетные эксплуатационные киноэрзацы и кино»абзацы»: от Ингмара Бергмана до Станислава Говорухина, от Карлоса Сауры до Абеля Феррары, от Дени Аркана до Сидни Фьюри. И хоть считается, что фильмы жанра «насилие и месть» возродились лишь в 2009-10 гг. с выходом довольно успешного римейка «Последнего дома слева»", срежиссированного греком Иллиадисом, и римейка «Дня женщины» под броско-провокационным названием «Я плюю на Ваши могилы», в свою очередь успешно поколебавшем устои цензурности, на самом деле первой ласточкой возвращения этого незабываемого во всех смыслах жанра мирового экспло на большой экран стал фильм «Ни за что не умру в одиночку» 2008 года Адриана Гарсия Боглиано, до определенного времени остававшийся в тени брутальной мсти от Монро-Зарки, но ныне являющийся первым общепризнанно культовым фильмом молодого до борзого испаноаргентинца, которого не миновала чаша обращения к кинематографу праведной мести униженных женщин ничтожным, слабым в своей необузданной агрессивности и сексуально-перверсивно озабоченным мужчинам, реализующим все свои затаенные комплексы и страхи через подавление еще более слабых, через охоту на людей по всем давним заветам приснопамятного «Начала сезона» Питера Коллинсона.

И в общем-то «Ни за что не умру в одиночку» сперва кажется всего лишь бесхитростной вариацией на тему крейвеновской картины, причем вариацией ультрамикробюджетной, но будем все-таки честны: «Последний дом слева» Крейвена был неприкрытым и крайне неряшливым грайндхаусом, хотя и одним из первых попиарившихся и попионерившихся в жанре сверхжестокого, грубого, циничного и аморального кино, в глобальном смысле рассказывающем не столько частный случай из жизни по ту сторону социального дна, переиначивая к тому же основные мотивы «Девичьего источника» Бергмана, сколь лишенное излишней лакированности общее о людях как главных монстрах, попутно смакуя все прелести и гадости сексуального насилия и чуть меньше — мести. Ныне «Последний дом слева» воспринимается очень архаично и шоковой терапии не дает. Боглиано, оттолкнувшись от множественных кинематографических изысканий как Крейвена, так и Бергмана, а также упомянутого Коллинсона, беря лишь их холст, но не всю палитру, создал свой, адекватный его воззрениям, фильм о мести, в котором безраздельно правит гнетущий, давящий и жесткий реализм, лишенный шелухи любой метафоричности или же безэмоциональной эксплуатационности ради самой эксплуатации, жести ради жести, затмевающей любую, даже возникающую случайно, подспудно идею и мораль.

Ни за что не умру в одиночку — это жизненное кредо тех четырех молодых девушек, которые отправились на уикенд на отдых за городом. От суеты, шума и гама. От грязи и пыли — к умиротворенности природы, к ее тотальному спокойствию и гармонии. Но жизнь наших героинь была, пожалуй, слишком легкой и непринужденной, лишенной своей очевидной безумности и кошмарности. Оттого в их уютные мирки вторгается сначала валяющаяся у обочины девушка, которой они стремятся помочь, ибо ж мир не без добрых людей и негоже быть такими черствыми, а через некоторое время, когда моральный капкан захлопнется, разрубив артерии и перемолов стройные ноги в мясо, они сами познают почем фунт лиха и плоти там, где их раньше не было никогда. Ни за что не умру в одиночку — как-то так. Просто и жестоко. Их максима и клятва, которой им невольно придется придерживаться до победного конца, когда их самые жуткие и невообразимые кошмары воплотятся в жизнь. Ни за что не умру в одиночку, ни за что не умру в одиночку, тверди, тверди, убегая в лес, пачкаясь в грязи, в то время, когда тело твое стонет и ноет от боли, низ живота пылает огнем и сочится багровой кровью, беги, беги, выживай и живи, а если умрешь, то забери и тех грязных ублюдков, которые мнят себя героями, сильными, такими мачо, но ты живи и отомсти, вцепившись зубами в их глотки, вырвав с победоносным криком горло, вонзив мачете в сердце, в глаза, разрубив надвое черепа, испей крови и — лишь потом умирай, зная, что отплачено за причиненную боль на полную цену. Умирай, но только не в одиночку.

В семье некогда прославленного английского лорда Броклбэнка произошла ужасная трагедия. Виной тому были межродственное скрещивание, случившееся в Викторианскую эпоху, иль чье-то завистливое проклятие, однако жизнь остановилась в старинном замке где-то под Лондоном, и воцарились в нем лишь мор и холод, боль и голод, вселенская немощь, приковавшая к постели жену лорда и отнявшая разум у единственного отпрыска. Но это было лишь начало в случившемся вскорости кошмаре поколения обреченных и обрученных на медленную мучительную смерть, гниение живьем в тумане лондонского тлена.

Питерское художественное движение некрореалистов, певцов умирания и маргинализации Юфита, Маслова и прочих, во многом созвучное серебряновековому декадансу в дореволюционной России, зарубежом нашло свой громкий отклик, пожалуй, лишь в двух странах Западной Европы — Германии, придя туда на излете позднегдровской эпохи в фильмах Буттгерайта, Шнааса, а много позже Мэриан Дора, Германии, уже переболевшей диктаторским сифилисом и погруженной в метафизический Angst, и Великобритании, вечно находящейся в состоянии сплина, в картинах Эндрю Паркинсона, Шона Хогана, но в особенности Саймона Рамли, который к некрореалистическим стилеформирующим элементам своего творчества пришел далеко не сразу, а лишь ко времени выхода своей четвертой по счету и первой — самой известной полнометражной картины — «Живые и мертвые» 2006 года.

«Живые и мертвые» — кино деструктивное по своей тональности, патологическое в своей тотальной неизлечимой шизофреничности, маргинальное и бескомпромиссное, предлагающее нехитрый выбор между адскими муками и скоропостижной смертью, фильм-приговор, который не требует никакого обжалования на высшем суде, ибо все уже предначертано и рассчитано. Говоря о вырождении современной английской аристократии без явных острокритических кивков в сторону актуализированной реальности, об извращении и уничтожении всех первостепенных принципов человеческого общежития и уютной семейственности, Саймон Рамли в «Живых и мертвых» предпочитает вовсе не использовать традиционный подход к материалу. Режиссер ломает привычные надстройки нарративного фундамента, маргинализируя и абстракционизируя киноязык до уровня инфернальных видений Ника Зедда. Используя различные синематические методы для создания зловещего состояния предсмертья, послесмертья и самой смерти, ускоряя монтажные фразы до комического рапида, Рамли выводит свой фильм за рамки стандартного социального фильма ужасов, превращая его в аутентичное авторское высказывание, эдакий нигилистический пинок всему тому, на чем стоит и стояло отродясь все британское общество, на современном же этапе приближающееся к моральному и ментальному коллапсу, виной которому в первую очередь всеобщее всеевропейское равнодушие, мнимая маска благополучия, неприкрытая девиантность, избавиться от следов которой не удастся ни вымаливанием, ни почитанием традиций, поскольку сами носители этих добрых, вечных и очень простых истин, умиротворяющих традиций бытия прогнили насквозь и потеряли себя еще в 60-70-х годах. Сценарные лакуны сшиваются тонкими нитями абстракций и условностей, а само повествование тает во множестве хронотопических болот. Гибель отдельно взятой британской семьи преподнесена без явной конкретики и привязки к, собственно, любым вероятным прототипам, а вакуумное, буквально давящее на психику и подсознание действие ленты, ограниченное преимущественно родимым замком лорда, в котором нет ни воздуха, ни самой жизни, а все близится к коллапсу, перманентно перескакивает из настоящего в прошлое, из порожденных героином видений в кровавую, провонявшую дерьмом и старым немытым телом, явь, напоминающую кошмар — бесконечный, неизбывный, необоримый, неизлечимый.

Впрочем, в «Живых и мертвых» и настоящего как такового не видно, как и следов жизни — яркой, сочной, той, которую можно ухватить горстями и поглощать от голода. Не физического, а морального, духовного, голода, порожденного безумием тех, кто раньше, в бытность молодым и борзым, гулял по пабам и по бабам, был круглосуточным тусовщиком, кичился своей белокостностью и прирожденной аристократичностью, но в итоге, в финале своей беспечной, веселой, но пустой по сути жизни оказался, как и достопочтенный лорд Броклбэнк, один, в пустом доме, в состоянии гибельного сумасшествия, на пути к кафкианскому ничто и кьекегоровскому никуда. По Рамли, британская аристократия, тщетно пытающаяся жить по неписанным веками правилам собственной исключительности(мнимой, большей частью), чтящая и до сей поры соколиную охоту и кровосмешения, смешная в своей неизбывной ханжеской дуалистичности, мертва, а замки ее, начиная от Букингема и завершая обросшими плющом шотландскими виллами, лишь призваны искусно спрятать тот ад, что творится ежечасно в семьях королевских кровей. Безусловно, Рамли прибегает подчас к простой и прозрачной символике, включая доминирующий во всем философическом скелете картины позвоночный образ разоренного изнутри замка, снаружи же уютного и стильного. Безусловно, Рамли моментами перебарщивает с чернухой, но для самого режиссера нет уже просветов ни для кого. «Живые и мертвые» еще больше затягивают петлю на шее современной английской аристократии, подспудно перефразируя знаменитые анархистские «Боже, храни королеву» от Sex Pistols на куда как более нигилистские и ненавистнические — «Боже, убей королеву!»

Рим пал. Первый, во всяком случае. С его императорами, наслаждающимся роскошью своего бытия, упивающимися приторной сладостью собственных грехов. С его плебсом, постоянно жаждущем panem et circences и влачащем собственноручно созданное жалкое существование среднестатистических рабов, с отпетым удовольствием лижущих пятки господ, которых они породили. С его прокураторами, для которых хороши лишь те законы, которые удобны и приятны, для которых право силы и право власти едино, а власть народа — ничто. С его проститутками, шутами, гладиаторами. Бесстрастно взирали на гибель первой империи бесчисленные произведения искусства, рожденные в холодном мраморе и вылепленные из теплой глины разумом великих, чьих именам не суждено было исчезнуть в болоте всеобщей посредственности. Им было все равно.

И на такую же гибель обречен и нынешний Рим, полный дешевого балагана, безвкусного китча, слепящей неоновой яркости и тошнотворной вульгарности. Вокруг одни лишь маски, гримасы, вечный карнавал имитации полнокровной и полноценной жизни в вечном городе, обреченном из века в век взирать на гибель очередной империи. И вслед за ним, в глубокую бездну веков, последует и несостоявшийся гений, посредственный писака-вуайерист 65 лет от роду Джеп Гамбарделла, уже уставший в своей веселой жизни от всего. Кроме Рима, чья красота от него постоянно ускользает в калейдоскопе пьяных лиц, звучащем как набат звоне бокалов с дорогим шампанским, в какофонии звуков, напоминающих голоса безумцев, с великой радостью идущих на эшафот.

Лауреат премии Оскар-2014 в категории «лучший фильм на иностранном языке», шестая по счету полнометражная работа одного из самых заметных режиссеров современного итальянского кино, любимца фестивальных критиков от Канн до Венеции, Паоло Соррентино, на всем протяжении своего насыщенного творчества тяготеющего к явному переосмыслению под новые постмодернистские условия традиций неореализма, фильм «Великая красота» 2013 года становится в его карьере тем самым программным высказыванием и манифестом, отделяющем просто перспективного творца от Мэтра и Мастера, которому суждено стать синьору Паоло. «Великая красота» не есть удручающим своей вторичностью пастишем, подобием искусства, а возведенным до гипертрофированного, намеренного в своей гротескной привлекательности парафразом «Сладкой жизни» и «Восьми с половиной» Феллини, фильмом, являющимся и данью уважения неореалистичепским манифестам ушедшего безвозратно ХХ века, и умелым их переиначиванием на современный лад, ибо ничто по сути своей не изменилось и до сей поры — времена хоть и другие, но нравы, страсти и страстишки человеческие те же. Фильм утопает в аллюзиях и иллюзиях, при этом по сути начиная заново в современном европейском кино темы, привычные для всего неореализма — темы критики богемы и восхваления пролетариата, нищего финансового, но богатого душой. Впрочем, в «Великой красоте» социальных низов не видно даже на периферии(но они есть, просто Соррентино их не допускает в слепящий вакуум ленты), а верхи столь ничтожны, что им суждено быть сметенными очередной революцией, которую создадут барчуки и хипстеры, желающие свободы, но с упором на самоконтроль, ибо высший свет и вовсе сошел с ума.

Соррентино мастерски расставляет морально-этические акценты в фильме, сосредотачиваясь на уничижающей сатире современной буржуазии и богемы, жизнь которой в картине представлена как силлогичный маскарад, как набор роковых и неизбежных эпизодов, ведущих к финалу-приговору(модному в том числе) для всех, в том числе и для зрителей, отравленных этим сладким ядом пустого гламура, над которым Соррентино смеется, но с грустью и слезами. Оплакивая гибель богов. Красота обернулась вычурностью, от которой рябит в глазах, роскошь — вульгарной дешевизной, любовь — ее не видно среди тех, кто про нее пишет, поет, кто ее играет, но по сути — изображает, для кого любовь и истинные чувства это товар, девка, продающая себя за бесценок на римской площади; а Джепа между тем преследует призрак утраченной когда-то им любви. Для Джепа еще есть надежда, он прожигает собственную жизнь, одновременно пребывая в размышлениях и философствованиях, анализируя и прошлое, и настоящее, одновременно с тревогой смотря в будущее, в котором нет великой красоты, нет ничего.

Отнюдь не случайно Соррентино отсылает зрителей к монументальному литературному семитомному труду Марселя Пруста «В поисках утраченного времени», ставшего в свое время эпитафией на могиле всего ХХ века. Рим в «Великой красоте» и населяющий его людской бэкграунд от мира высшего света подобен ему же, столь ярко описанному Прустом в «У Германтов» и «Содоме и Гоморре». Ciao, Марчелло! Ciao, Гуидо! Bouno Giorno, барон де Шарлю, размноженный на тысячи одинаковых пустых лиц, веселящихся в алкогольно-наркотическом дурмане Вечного города, который забудет их сразу же, стоит плоти подвергнуться тлену, а праху быть поглощенным почвой! Трагедию общества в «Великой красоте» не предовтратить уже, и даже в самых комических своих сценах, полных стилистической избыточности, сюрреалистического безумия, логики сна, проскальзывают нотки напряженного ожидания конца, когда все погибнут, а Джеп останется. Впрочем, с той же несомненной уверенностью можно сказать, что декаденствующий Рим, воспетый Соррентино не менее эффектно, чем Феллини или Росселлини, подобен и удушающему Петербургу Достоевского, в котором маленький человек легко может потеряться, сойти с ума, утратить свое Я и пойти против воли Бога. «Великая красота» как «Сон смешного человека», только с привкусом острой сатиры и ернической трагикомедии.

Пир во время чумы продолжается, пресыщенные ничтожества наслаждаются последними предсмертными вздохами гниющей заживо империи, уродливые маски скрывают еще более уродливые лица, за которыми нет ничего — одна лишь пустота, безверие, апатия. Джеп при этом скорее пассивный наблюдатель грядущей гибели, он на самом пике своей жизни начинает искать в ней смысл, утраченную им суть, искать красоту в бессмысленном мире барокко, излишеств, карикатур, чудовищных и чрезмерных искривлений и аберраций. Искать красоту и не находить нее среди живых. Искать ее в мире современного искусства, не видя великую красоту самого города, которая от него искусно прячется, притворившись обыденностью, от которой так убегает Джеп, но которая рано или поздно его догонит, и он поймет, что вся жизнь его прожита впустую, бесцельно. Сладкая жизнь и — горькая смерть в финале.

Ночь с 24 на 25 августа 1944 года для оккупированного немцами Парижа должна была стать, вероятно, самой страшной из всех, которые пережил на своем веку град у берегов Сены. Адольф Гитлер, предчувствуя неминуемый крах оккупации, ибо к городу подходили войска союзников, а Сопротивление уже успело обрести настоящую силу в умах и сердцах обычных французов, приказал генералу фон Хольтицу до последней капли крови последнего немецкого солдата оборонять Париж или же, в случае тотального поражения, полностью стереть столицу Франции с лица Земли. К Хольтицу для переговоров сначала о вопросах сугубо гуманитарных отправляется шведский консул Нордлинг.

События тех давних повоенных лет, безусловно, не могли не найти своего отражения во французской культуре: от литературы до кинематографа. Августовская ночь 1944 года была запечатлена и переосмыслена множество раз и в исторических монографиях, и в художественных произведениях, но особенно преуспели документалисты-историки Доминик Лапьерр и Ларри Коллинз, на основе произведения которых был снят самый значительный и художественно монолитный фильм о тех незабываемых событиях — «Горит ли Париж?» 1966 года режиссера Рене Клемана. На на меньшую архаичную документальность и историческую всеохватывающую монументальность претендует и пьеса чрезвычайного модного современного французского драматурга Сириля Жели «Дипломатия», автора приснопамятного противоречивого «Другого Дюма»; пьеса, в которой достопочтимый автор нашел собственные ключи для понимания того, почему Париж 1944 года не был превращен в пепел, развернув многослойный диалог со зрителем.

В руках одного из главных режиссеров новой немецкой волны Фолькера Шлендорфа пьеса «Дипломатия» обрела свое кинематографическое прочтение в одноименном фильме 2014 года, впервые широко представленного в рамках Берлинского кинофестиваля. Представитель старой, традиционалистской киношколы, Шлендорф, за которым еще со времен его культовых «Поруганной чести Катарины Блюм» и «Жестяного барабана» закрепился статус режиссера-антифашиста, в «Дипломатии» не стремится подменить условность театральную, восходящую к оригинальной пьесе, условностью же кинематографической. Реалии оккупированного, но ждущего освобождения Парижа начертаны Шлендорфом в фильме предметно, но это не более чем домотканный фон для разворачивающегося на экране спора между Нордлингом и Хольтицем, спора, исход которого, как известно, решил судьбу и града Парижского, и миллионов людей в нем обитающих, спора, которого не было, но который важен был и Сирилю Жели, и Шлендорфу дабы высказаться на тему даже не спасения Парижа как такового от огня фашистских костров и залпов, а спасения души реального генерала Дитриха фон Хольтица.

Преимущественно построенный на диалогах фильм, исторически сомнителен, но художественно совершенен, показывая раскаяние одного из верных псов фюрера, его перевоплощения из слепого служаки разрушительной системы в человека, который вполне еще способен на внутренние перемены даже при условии плохой внешней игры. Нордлинг не больше и не меньше отыгрывает в фильме роль этакого Мессии, призванного наставить Хольтица на путь истинный, увести его из коричневого тумана в спасительную лунную белизну. В разыгранных Дюссолье и Ареструпом пронзительных диалогах, каждая фраза которых достойна на безаппелляционную аксиоматичность, на истину в последней инстанции, отчетливо звучит голос из современности, которая при этом удивительно рифмуется в фильме с временами Второй Мировой.

Умело созданная режиссером преднамеренная театрализованность синематического пространства вступает в своеобразную художественную полемику с фильмом Клемана, намного его превосходя на выходе хотя бы постфактум того, что «Дипломатия» близка не к масштабным документальным исследованиям на молекулярном уровне, а к просто авторским высказываниям на тему, проецируя события 1944 года на современность, имея по сути охранительно-предупредительный характер. Хольтиц стал другим, не поддавшись окончательно зловещему гипнозу той системы, в которую он был ввинчен по своей воле, но способны ли измениться те, кто сейчас во имя новых фюреров призывают к массовому уничтожению? Для них и Париж слишком мал, чтобы вволю разгуляться, но найдется ли теперь новый Нордлинг, который остановит этот кровавый хаос? Шлендорф, как и Жели, предпочитает оставаться оптимистом, ведь если Париж был спасен, и душа Хольтица тоже, то и с другими должно случиться то же самое. История ведь не зря повторяется многократно и пускай эта вымышлена, но так хочется, чтобы и она стала реальностью во плоти.

Когда она умирала, весь мир вокруг — опостылевший и заплесневевший — померк в ее иссиня-голубых бездонных глазах, в которых зеркально отражались лица тех, кто был в ее жизни и просто случайным попутчиком, и спутником навека. Когда она умирала, ее путь к желанной, спасительной смерти от этой удушающей безнадежности и мерзости, был долог, бесконечно долог, мучительно долог, ему не было конца, а начало его затерялось за багровой полосой южного заката. Когда она, Адди Бандрен, умирала, она хотела спокойствия, тишины, умаления страданий, но вновь все обернулось по привычному сценарию. Когда она умирала, она уже была в том потустороннем междумирье и не осознавала, что смерть — это лучшее, что с ней происходит в жизни.

Фильм-участник программы «Особый взгляд» позапрошлогоднего Каннского кинофестиваля, «Когда я умирала» Джеймса Франко, ныне поступательно набирающего обороты как полновесный режиссер современного независимого американского кинематографа и выдвигаясь с каждой новой своей картиной в его авангард, является экранизацией одноименного и практически непереводимого на язык чистого кино романа знаменитого американского беллетриста-модерниста и просто гранда южной готики Уильяма Фолкнера. Романа, состоящего в своей фундаментальной конструкции сплошь из внутренних монологов и диалогов главных героев, обращенных не в зияющую пустоту, а к самим читателям, и искусно перемежаемых при этом зловещей внешней рефлексией, за которой стоит сама природа человека и жестокая, беспощадная, надрывная и нарывная сущность американского Юга, на который Фолкнер, а вслед за ним и Франко взирает беспристрастно, с толикой здравого смысла и наличием почти что грязного реализма. Франко в картине работает как режиссер очень грубо, намеренно шероховато, избегая визуальных красот или отчетливых метафорических или метафизических высот. Режиссера интересует не центробежность сюжета, не внешнее развитие, но внутренние перемены, психологические и социальные нюансы, определяющие саму суть персонажей и их место в обществе.

Впрочем, нет в картине чернушности ради чернушности, грязи ради самой грязи и шока ради шока. Это концентрированный трудноусвояемый слепок самой жизни, трезвая оценка социального дна без налета кунсткамерности, но с явным отпечатком лапидарности камеры обскура в тонах къяро-скуро и ультрафуро-манифеста и беспросветной выжигающей напалмом безнадежности. Все умрут, и никого не останется. Плоть сгниет, кости рассыпятся, а прах впитается в густую черноту земной тверди. Был человек — нет человека, но отчего висит в воздухе вопрос о том, а был ли вообще этот человек, эта женщина и ее дети, маргиналы по своей природе, никчемные ничтожества без права на духоспасительный путь, именно что Человеком?! Франко не ставит многоточий, для него, как и для зрителей, ответ ясен и слишком прозрачен. Открывается третий глаз в этом разбитом надвое кривом зерцале — и он таки узреет саму ускользающую истину.

Бессюжетное, построенное на тончайших нюансах и настроениях, произведение Фолкнера обрело тем не менее в картине Джеймса Франко адекватное прочтение, обретя к тому же зримую линию сюжета и став лишенным шелухи стереотипности роуд-муви, но с обратным эффектом трансформации персонажей(здесь все становятся еще хуже, омерзительнее, отвратительнее, и похоронный путь Бандренов означает не только смерть их матери — нелюбимой и недолюбленной — но и их самих, обреченных на ад и деградацию), а романную многоголосицу передав через мультиэкранность, через деление синематического пространства на две точки зрения, на взгляд самого режиссера на суть демонстрируемых им вещей и на взгляд самих героев, для которых окружающий их мир привычен, а не чужероден. Взрыхленный на такой чрезвычайно фертильной почве, фильм «Когда я умирала» на выходе становится прямым авторским высказыванием, яростным криком невыносимой боли от невозможности изменить этот безумный, безумный, безумный, безумный мир, сотканный из неудач, проблем, страданий, смертей и терзаний, и героев, в нем обитающих не вынужденно, а по собственной воле и катящихся все дальше вниз, к неизбежности петли на шее и дула во рту, в котором не хватает уже приличного количества зубов.

Взлет такого субжанра всего мирового эксплуатационного кинематографа в целом и еврокульта в частности как nunsploitation в 70-х годах прошлого столетия можно лишь объяснить тем, что в те славные времена всеобщей распущенности, эмансипации и отрицания старых норм и догм религия перестала являться той незыблемой бессмертной священной коровой, которой надо лишь молиться, кланяться и бояться. Настало время отправить эту корову на убой, чтобы потом сделать из нее вкусные сочные бифштексы, и кинематограф стал одним из первых смелых кулинаров, осмелившихся перед тем плюнуть в лицо Папе Римскому и его красным девицам-девстенницам, заточенным в неуютных монастырях и раздираемых изнутри и снаружи самыми разными страстями, но большей частью — перверсивного характера. В конце концов, любые духовные скрепы рано или поздно проржавеют и плотину, собранную из бревен страха и ненависти, прорвет с самыми непредсказуемыми последствиями. Однако с наступлением 80-х годов жанр извращенного кино про монашек, в свою очередь играющий на жанровом поле WIP-кино с его темами заточения в тюрьму, тамошними пытками и тамошним лесбийским промискуитетом вдоль и поперек, пошел на спад ввиду того, что кажущейся бесконечной благодатная тема, успевшая быть освоенной и Хесусом Франко, и Бруно Маттеи, и Джо Д, Амато, и Полом Нэши, исчерпала себя окончательно в мощном киновысказывании Хуана Лопеса Моктесумы «Алюкарда», ставшем главным обвинительным приговором против диких нравов католических монастырей и их узниц, подчас не по своей воле(ясное дело, что «Дьяволов» Кена Рассела, «Мать Иоанна от Ангелов» Кавалеровича и еще пару фильмов авторского плана в расчет не берем ввиду их непринадлежности к киноэксплуатации). И лишь ныне изредка мотивы монашеских ужасов всплывают в творениях новых деятелей грайндхауса, которые решают тряхнуть стариной по собственной удалецкой молодости забывая, что повторить так же броско едва ли получится.

«Голые монашки с большими пушками» 2010 года от небезызвестного режиссера Джозефа Гузмана на первый взгляд являются попыткой возродить спавший интерес к nunsploitation, причем Гузман в своей второй по счету полнометражной режиссерской работе решил самоочевидно слепо следовать уже не классикам жанра, а его деконструкторам, в особенности Роберту Родригесу, выдав не столько полнокровный оммаж, сколь бескровный постмодернистский коллаж, собранный наспех и явно без задора, что для любого мало-мальски невменяемого грайндхауса смерти подобно, но, по-видимому, именно так было Гузману удобно. Впрочем, «Голые монашки с большими пушками» лишь взял от nunsploitation антураж, при этом перевернув его с ног на голову, демифологизировав в большинстве случаев все знакомые штампы. В картине с лихвой хватает и монашек, сходящих с ума в заточении, а потому увлекающихся изучением собственной сексуальности, и насилия более чем достаточно, не говоря уже о парочке звериных оскалов современных церковных порядков, но удивительнее всего то, что Гузман взял эти клише и посмотрел на них сбоку. Безумная грудастая монашка с симптоматичным именем Сара становится роковой мстительницей и соблазнительницей в одном соблазнительно-вульгарном теле, а сам Храм Божий предстает истинным вместилищем разврата и райским местом, где можно прикупить пару сот кило кокаина-героина и прочих вкусных галлюциногенных веществ. Образ Храма как мафиозной структуры и монашек, обслуживающих интересы Босса, по определению кощунственен, но Гузмана это не останавливает. Он столь рьяно чтит неписаные законы грайндхауса о том, что все в принципе можно и почти ничего — нельзя, что «Голые монашки с большими пушками» приобретают слишком провокативный антиклерикальный характер даже для первобытного трэша.

Впрочем, фильм Гузмана жанрово тяжело отнести лишь только к одному nunsploitation. Это вновь и беспощадная история мести, и даже mexploitation в его наиболее адекватном в нынешних условиях прочтении. Фильм меняет собственные вектора перманентно, начавшись как мрачная и порнографическая история одной мексиканской монахини, которая истово верит в Бога, хотя и видит вокруг, что божья обитель превращена в обитель зла, а Бога нет даже на задворках, но она верит, как лишь может верить в нечто эфемерное фанатик, безумец или святой. Но чем дальше, тем больше Гузман увлекается жанровой многослойностью, впихивая в ленту и элементы гангстерской драмы, и изощренной черной комедии, и брутального хоррора с расчлененкой во весь экран, но так толком не сумев определиться, а что есть такое его собственный фильм. Оттого даже за финальной резней-грызней и поркой с мексиканскими орками не стоит ничего, кроме желания сделать безыдейное кино еще более безыдейным, утопив в крови и силиконе не только режиссерские потуги, но и всякие амбиции на возрождение ныне уже уснувшего беспробудно-пьяным мертвым сном жанра эксплуатационного кино о голых монашках с большими пушками, маленькими душками и садистскими потрахушками.