События друзей Arhail_Hirioli — стр. 6

Африка. Знойный континент победившего апартеида и непобежденного тоталитаризма. Безбрежный желтый континент, в котором свирепствуют с перманентной регулярностью вирус Эбола, моры и политические конфликты. Земной рай, в определенные роковые моменты своей истории больше напоминающий ад поднебесный. Континент-колония, так и не сумевший вырваться окончательно из крепких, не лишенных садистской нежности объятий бывших метрополий. Континент истинных контрастов, в котором нищета совсем не благородна, а богатство всегда вызывающе показушно.

Именно такую Африку, такой Кейптаун, столицу ЮАР, и суждено видеть ежечасно, лишь с небольшим перерывом на отдых, двум полицейским — Брайану и Али, разделенных между собой лишь цветом кожи. Двум давним друзьям, которые не привыкли скрывать друг от друга ничего. Вплотную занимаясь расследованием жестокого убийства молодой девушки в гетто, Брайану и Али придется взглянуть в уродливое лицо не только собственного прошлого, но и прошлого своей родной страны, в которой все еще продолжает царствовать кровавый апартеид с вихрями человеконенавистнического геноцида.

В своей пятой по счету режиссерской работе, удостоившейся чести закрывать позапрошлогодний Каннский фестиваль, однако проигнорированной на выходе и критиками, и зрителями, фильме «Теория заговора»/«Зулус» 2013 года, известный французский постановщик Жером Салль, в первую очередь неплохо зарекомендовавший себя в секторе развлекательного кино дилогией о Ларго Винче, на сей раз взялся за экранизацию не дуболомного комикса о шпионах и корпорациях, но крепкого детективного романа Кариля Фере «Зулус», в котором, впрочем, к напряженной сюжетной интриге был в качестве этакого нетривиального бонуса добавлен и социально-политический аспект ЮАР времен апартеида и геноцида племени тутси, про который было написано немало книг художественного и сугубо документально-исследовательского плана, снято немало картин, среди которых, безусловно, выделяются лишь «Отель Руанда» Терри Джорджа, «Кровавый алмаз» Эдварда Цвика и «Отстреливая собак» Кейтона Джонса, при этом «Зулус» Салля не есть копией этих намного более известных и признанных картин на тему африканской трагедии, имея в своем художественном активе аутентичный режиссерский стиль и авторский взгляд на проблему, для мира в целом и Африки в частности ничуть не утратившей актуальности.

Изначально притворяющийся классическим «бадди-муви» и неонуаром, «Зулус» рисует в ярких багровых тонах эксплицитной жестокости портрет всего африканского континента, в котором главным законом существования и выживания человека есть лишь закон силы, а беззаконие и безнаказанность стали первичной религией для всех, кто обитает в грязных, мрачных, запачканных экскрементами и кровью хибарах гетто. Здесь нет и никогда не будет взаимопонимания, некоего просвета добра, здесь нет ничего, что бы сделало людей именно людьми, а не животными, преклоняющимися исключительно перед одной властью — властью инстинктов. Властью денег, властью жизни, властью смерти, толкающей одно племя на истребление на корню другого. Однако никто не отменял закона бумеранга и кровавыми слезами умоются все: и виновные, и невинные, но ставшие пассивными наблюдателями, лицезреющими зверства и предпочитавшими не вмешиваться. Детектив, коим «Зулус» кажется изначально, превращается в мощную, бьющую наповал своим реализмом и натурализмом деталей, историю мести, порожденной конфликтом глобального исторического масштаба. Все персонажи фильма являются лишь жертвами истории, а не ее создателями, жертвами, которые в один миг решили сбросить оковы собственной врожденной виктимности и послушания и обрушить на головы всех, кто их уничтожал, убивал, унижал свои карающие длани. И в этом их праве никто не должен сомневаться. Жером Салль излишне категоричен, но он не миндальничает, а лишь демонстрирует правду, которая болезненна, неприятна, горька как полынь, чья звезда медленно разгорается над ЮАР. У сладкой и приторной лжи силен же привкус эскапизма.

И два центральных героя фильма, лишенные привычного ореола классической хрестоматийной протагонистичности, сложные, противоречивые, становятся в руках режиссера орудием этой справедливой мести, одной частью единого целого. И их правда, вероятно, слишком неприятна, чтобы быть громко озвученной или услышанной всеми без исключения. Правда Брайана и Али — это вызов всем пацифистским и хипстерским миролюбивым воззрениям, ибо лишь принцип крови за кровь, око за око дает окончательное ощущение спасительного катарсиса. Вендетта по прямой, ведущая ни в Рай, ни в Ад, но к тому светлому будущему, которое все еще возможно, что когда-то наступит под палящим вековечно солнцем Африки, превращающем все в прах и пепел. Впрочем, Жером Салль особой надежды на это не дает ни героям, ни зрителям. Все в истории склонно повторяться, геноцид — тем более. Только с каждым новым этапом будет становится все страшнее и страшнее.

1855 год. Многотрудные времена освоения Дикого Запада, который бывает жесток и неприветлив со всеми, кто впервые оказался тут — среди безбрежной, уходящей куда-то в зыбкую даль пустыни тошнотворно-желтых песков и удушающих в своем зное прерий. Чужеродные, опасные земли, куда пришлым вход заказан, а если и выйдет — то лишь вперед ногами, а свои… Их, пожалуй, не так много, и большей частью это ковбои, охотники за индейскими головами, сами индейцы, рьяно защищающие свои территориальные пределы, и просто изгои, ищущие свое место под солнцем.

Мэри Би — одна из той редкой на Диком Западе породы женщин, которая и в горящую хижину дяди Тома войдет, и коня на скаку остановит, и еще чего-то сготовит. Ее жизнь столь же рыхла и груба, как и земля, которая ей принадлежит и которую она вынужденна в муках возделывать. Став спасительницей и просто другом для не менее потасканного жизнью ковбоя, нежели она сама, по имени Джордж Бриггс, Мэри Би соглашается на его просьбу помочь ей перевести из Небраски в Айову трех психически нездоровых женщин за вполне удобоваримую награду. Однако с самого начала путешествие не обещает быть безоблачным…

Фильм-участник конкурсной программы прошлогоднего Каннского кинофестиваля, «Местный» 2014 года стал четвертой по счету полнометражной режиссерской работой знаменитого американского актера Томми Ли Джонса и третьим по счету же его обращением к такому исконно американскому жанру кинематографа, как вестерн после дебютной телевизионной картины «Старые, добрые парни» 1995 года и культовых «Трех могил Мелькиадеса Эстрады», ставших в 2005 году одним из главных каннских триумфаторов. Кажется, что Томми Ли Джонс своей новой картиной, на выходе получившей достаточно разноречивую реакцию как публики, так и критиков и уехавшей с Канн несолоно хлебавши, без наград и пиетета, попытался войти в одну и ту же реку дважды, не сумев при этом продемонстрировать нечто по-настоящему свежее и нетривиальное, ибо в своем окончательном варианте «Местный», обращенный в своей кинематографической перспективе, в отличии от приснопамятных «Трех могил…», не к актуальному настоящему, не к злободневной современности, хотя и завуалированно ее подразумевая, а скорее к ностальгическому эскапистскому и синефильскому прошлому, являет собой пример добротного, самобытно вылепленного и преисполненного олдскульной эстетики и стилистической аутентичности произведения, которое по духу своему совпадает в первую очередь не с умозрительным авторским кино, а с мейнстримом — сбалансированным и интересным, продолжающем, как и «Поезд на Юму» Мэнголда и «Железная хватка» Коэнов все постмодернистские традиции переосмысления и некоей деконструкции жанровых парадигм классического вестерна, ибо таковым «Местный» является лишь по визуальной форме, но не по содержанию. Впрочем, «Местный» — это фильм, далекий от идеалов и моментами обманывающий ожидания столь сильно, что впору говорить о режиссерской несостоятельности и неумения его совладать с действительно сложным и неоднозначным кинематографическим материалом, букве литературного первоисточника соответствующему вполне по голливудским стандартам прочтения.

Основанный на одноименном романе двукратного обладателя Пулитцеровской премии Глендона Свортаута, перенесенного на экран, впрочем, не без вынужденных трансформаций и смены морально-этических установок, «Местный» Томми Ли Джонса в своих идеологических и сюжетообразующих конструкциях искусно взрыхлен на плодородной почве феминизма, представляя из себя вестерн, в которым мужчинам, и в первую очередь центральному протагонисту Бриггсу в исполнении самого режиссера, в котором проступают явственные черты героев-одиночек Клинта Иствуда из спагетти-лент, Джона Уэйна, Гэри Купера и Джеймса Стюарта из классики, отведена роль сугубо второстепенная, периферийная, роль этакого пассива при сильных, жестких, решительных женщинах — социальный тип архетипических героинь, которыми вовсю эксплуатирует один из главных продюсеров фильма — досточтимый Люк Бессон, ныне переживающий кризис идей. Пассива, однако, до поры до времени, ибо и жанровые шаблоны постепенно всплывают на фильмическую поверхность в своей прозрачной очевидности. Режиссер умело расставляет акценты в картине так, что «Местный» превращается в гимн женской власти над мужчинами, их силе и воле, противопоставленным мужскому коварству, порочности и недалекости. Однако путь для главных героев изначально кажется обреченным; получив выстраданное право на бунт против бытующих правил и первооснов существования на Диком Западе, где женщинам едва ли была уготована важнейшая роль в пищевой цепи, героиня Хилари Суонк Мэри Би в полной мере не сумела его, бунт, реализовать, хотя даже такая, ирреальная в своей надисторичности, попытка заслуживает внимания и соучастия. В сугубо мужском мире она так и останется чужой, пришлой из другого временного отрезка, которую что режиссер, что продюсер впечатали в художественную структуру ленты слишком резко, нарочито, дабы оттенить традиционность сопровождающего Бриггса, в уста которого преимущественно и вкладывается вся нехитрая моральная начинка картины, заключающаяся в том, что нет места опасней, чем Дикий Запад, что место женщины не с ружьем, а у плиты и что любой путь так или иначе завершается внутренними переменами и экзистенциальными выводами, не приводящими к ступору и тупику.

Определенно главным ориентиром для Томми Ли Джонса при создании «Местного» был как «Непрощенный» Иствуда, деконструировавший жанр вестерна до уровня обличительного социального высказывания в сторону мужской жестокости и женской долготерпеливости, так и ленты спагетти-плана, украшенные иронией и разгульной эффектной кровопускательностью, но на поверку фильм ни одному из вышеназванных определений не соответствует, не имея в себе, пожалуй, лишь практически всех черт классик-вестерна, кроме лихого ковбоя с задатками «охотника за головами», искренней и полной внутренней чистоты главной героини да парада-алле разномастных антагонистов, которые истребляются ради выживания. Ровный и сдержанный по режиссуре, академичной и местами суховатой, «Местный» не всегда впечатляет психологизмом и убедительностью, так и не достигнув в лишенном явного катарсиса и серьезного драматизма финале уровня философской дорожной притчи о непрощении и искуплении.

«Орлеан» Арабова-Прошкина — тот нечастый случай в современном нашем кинематографе, когда одноименный роман с явно выпирающей белыми костьми притчевой структурой, вписанной в утрированный нарратив сернокислотного быта, и его экранизация органично дополняют друг друга, существуя на одинаковых авторских частотах. Живая, острая, лаконичная и вместе с тем интертекстуальная проза Юрия Арабова адекватно вписалась в выбранный преднамеренно режиссёром броский киноязыковой функционал, чья фактура пропитана не меньшим постмодернизмом, чем арабовский текст, в своих витиеватостях и витийствованиях недосказанностей наследующий даже не Булгакову с Гоголем, но Умберто Эко и Алену Роб-Грийе. Столь велик и универсален масштаб истории о городе, застывшем в коме времени и находящемся в плену как мелких грешков, так и беспощадных преступлений; русскость антуража и определенная типологичность (анти)героев, по душонки которых явился некий Экзекутор, обязаны лишь подчеркнуть элементарную своевременность картины. Между тем, воспринимать героя Виктора Сухорукова как некое воплощенную Совесть или лощенного Сатану, приехавшего на свой бал в город, которого нет, излишне просто, как и выводить Орлеан в ту же схему, что и чеховские города N., салтыково-щедринский Глупов или тот же ильфпетровский Колоколамск, к примеру.

Как и любой постмодернист, тем паче с креном в общеевропейское этнокультурологическое пространство, Арабов, долгое время плодотворно работавший с Александром Сокуровым, в «Орлеане» — книге и фильме — берет мазки шире, в персонаже Экзекутора отсылая в первую очередь к «Теореме» Пазолини, только если у итальянского коммуниста таинственный посетитель рушил буржуазное невыносимое бытие, арабовский герой вносит страх и трепет в мелкомещанское существование людишек, занятых лишь самодеструкцией и ничем иным. Строго говоря, появление такой персоны, как Экзекутор, видится исключительно ожидаемым, тем более в сим граде плута и смуты законов нет: ни божьих, ни уголовных, ни конституционных. Все социальные и политические институты вывернуты наизнанку, и средневековый палач здесь смотрится абсолютно нормально, однако все же загадочный посланник лишь стремится к прозрению грешников; его пытки моралью намного невыносимее физических, ведь цель его, как и у героя Пазолини, изменить привычное кривозеркальное бытие, но не уничтожить до основания, стереть гнусное прошлое, но не оставить чистый лист. Поиски смысла жизни, сама жизнь для них скукожена до бесконечных плотских утех, утоления банальной жажды власти, денег, обладания теми или иными вещами или людьми — фактически они мёртвые жители с мертвыми душами, атрофированной совестью и моралью, мертвого города, сиречь рифмованного с американским Новым Орлеаном, местом силы и мистических, колдовских и эротических фрустраций, наказанного за них ураганом «Катрина». И точно такой же ураган, буря столетия, если угодно, приближается и к нашему Орлеану, купающемуся в менструальной крови и грудном молоке собственного безразличия.

Фильм Андрея Прошкина относится к тем киновысказываниям, где роль режиссера кажется второстепенной, ведь и сюжет, и визуал, и монолит моралите прямо зависят от сценария и литературного исходника, в котором заключена как форма, так и содержание, предполагающие отнюдь не академичность и скупость авторского вокабуляра, так и полное отрицание жанровости. Во всяком случае, фильм Прошкина пропитан духом театра абсурда Беккета, изощрённым слогом Хармса и пассионарной стилистикой Алекса де ла Иглесиа, тем более образ цирка, чьим воплощением стал фокусник-расчленитель, присутствует в картине постоянно, однако цирк этот не развлекает, но ужасает, как у Броунинга или Гершеля Гордона Льюиса. Цирк уродов с его кудесником крови на главных ролях, freakshow, в котором все антисоциальные принципы жизни Орлеана возведены в абсолют греха. И иррациональная его стихия в финале привносит ощущение неизбежности и и неисправимости нынешнего общества, ведь говоря о вымышленной провинции, и Прошкин, и Арабов подразумевали, бесспорно, окружающую действительность, которая куда как фантасмагоричнее, чем в Орлеане, предложив для её излечения крайне радикальные хирургические методы. Резать по живому, без анестезии, пока саркома внутреннего тлена не стала гангренозной.

Три Андрея

Запамятовали, похоронили
Широкий плес и шорох тростника
И тонешь ты в озерном нежном иле,
Монашеская, тихая тоска.
Что помню я? Но в полумрак вечерний
Плывет заря, и сонные леса
Еще хранят последний стих вечерний
И хора медленные голоса.

И снятся мне прозрачные соборы, —
Отражены в озерах купола,
И ткут серебряные переборы
Волоколамские колокола(Арсений Тарковский)

Говоря о множественных философских, жизненных и кинематографических изысканиях Андрея Тарковского, в бытность свою еще перспективным, но уже мастеровитым советским(хотя по-настоящему советским ментально и интеллектуально, как и отец его, знаменитый поэт, Андрей не был никогда) режиссером("Иваново детство" к тому времени уже было создано и прогремело, в первую очередь, за рубежом), бесспорно, пожалуй, лишь одно: для Тарковского его второй по счету полнометражный фильм, историко-религиозная биографическая притча "Андрей Рублев" 1966 года, стал его личной Голгофой, пройдя которую в течении долгого пути сотворения ленты великий режиссер внутренне переменился, став тем, кем ему и будет суждено остаться до последних мгновений своего земного бытия - и Пророком, и Демиургом. И дело ведь не столько в препонах советской цензуры, ведь в стране победившего атеизма не могло быть ни черта, ни тем более Бога, пускай и в кинематографическом воплощении, сколь в тех стенаниях и терзаниях, сопровождавших создание ленты, и в масштабе непознанной тогда еще личности самого Андрея Рублева, биография которого складывалась из сугубо отрывочных эпизодов. Взвалив на себя крест сказителя Руси изначальной, поступательно приходящей к христианским первоосновам, но еще не переборовшей исконные языческие верования, Руси окаянной, терзаемой набегами иноземных захватчиков и раздираемой изнутри братоубийственными распрями, и жития Андрея-святого, Андрей-грешник в своей картине, композиционно решенной в форме восьми повествовательных отрывков, объединенных личностью великого иконописца, предпочел лишить напрочь последнего ореола святости, представив Рублева обычным человеком, волей истории ввинченного в смуту и кровавые омуты, склонного к сомнениям и исканиям. Не всегда православным, порой метафизическим и мистическим, но почти всегда общечеловеческим.
Сместив хронотопическое пространство основного действия ленты не столько в смуту XV века, сколь в ее весьма условные чертоги, начертанные не в ключе гиперреализма и гипернатурализма (хотя и не без этого), но в стиле гиперсимволизма, когда буквально каждая деталь служит единому авторскому замыслу и несет в себе явный отпечаток метафоричности в метанарративе ленты(начиная от образа скоромороха и завершая исключительной символикой имени Андрея, который в контексте ленты воспринимается как первочеловек, восьми как символа гармоничности и единения материального с духовным, воды как всеочищающего источника или лошадей как олицетворение Божьего промысла и свободы - внутренней в первую очередь), показывая все ужасы не отстраненно, а через призму мятущейся души Рублева, предстающего в множестве ипостасей на всем протяжении фильма, как-от Рублев-странник, Рублев-реформатор, Рублев-революционер, даже Рублев-диссидент, Тарковский стремился к большей универсальности собственного высказывания. к тому всеохватывающему панорамированию затронутого им философического пространства, без внятного постижения которого невозможно объять и личность иконописца, и ту реальность, в которой он обитал. Вкладывая в уста своего героя слова о свободе, об обретении веры, о борьбе, о любви, о сомнениях и поисках на фоне рушащегося мироустройства Руси, в которой процветает наушничество, предательство, государственный террор, слепость народная, Тарковский, безусловно, подразумевал не далекое прошлое, в котором жил и творил святой Андрей, а то тоталитарное настоящее, в котором жили современники Андрея-грешного. Картина, вышедшая в период расцвета движения "шестидесятников", к коим можно было отнести и самого Андрея, и его отца, хотя и по касательной(Тарковский, как и Шукшин, к примеру, были личностями вне любых движений и над ними), но попавшая на экраны уже в застойные времена, чутко и тонко эстраполировала настроения тогдашней интеллигенции, говоря не столько и только о религии как спасительной чаще для всего народа и об искусстве, которое делает любую общину аутентичной нацией, отличимой от других, как и о том, что человек - творческий, но и не только - не может именоваться таковым, не имея свободы, не имея права на высказывание, на собственное мнение.
Рублев-современник. Таковым он предстает в картине, особенно в фундаментальной для всего философического скелета картины сцене спора с Феофаном Греком, в котором Рублев предстает гуманистом, верящим в спасение душ и в то человеческое, что остается в темном народе, живущем еще не везде по вере, но всюду почти по силе. Но его гуманизму предстоят нелегкие испытания. И он их проживает вместе со всем государством, все 23 года, которые меняют его как внешне, так и внутренне, приводя его к Богу. Финал же фильма является уже историей Творца, демиурга и носителя правды в мире, пережившем кривду, боль и страдания, объединившие разрозненную нацию в единое и неразрывное целое. Литие колокола и сам колокол как один из главных метафорических постулатов картины в разрушенном Суздале призвано изгнать своим священным звоном из страны всю бесовщину, которая терзала изнутри и снаружи Русь. В финале и Рублев уже иной. Покаявшийся, познавший жизнь, прикованный необоримой верой своей к искусству и народу, спасенный и Богом, и мальчиком, Рублев уже не просто художник, а творец, на равных говорящий с Богом о проблемах своих современников. Собственно, неслучайно в структуру финальных эпизодов встраивается и современная сцена с сохранившейся иконописью Рублева. Покуда она жива, не сожжена и не разграблена, покуда она окроплена свечным воском и слезами, смешанными с миррой, жив и сам Рублев, и русский народ.
Кинематографический язык, на которым изъясняется Тарковский в своей картине, так или иначе на всем протяжении своем лишен академичной аскезы "Иванова детства", в котором тем не менее густо, удушливо ощущался новый стиль, новая форма разговора со зрителем, но апогея своего она достигла именно в "Андрее Рублеве". Он изощрен и даже намеренно избыточен, сюжет то и дело кажется вторичным, тогда как сам нарратив строится на теме апокалиптического и кризисного мироощущения самого режиссера, который в "Рублеве" перенес в экспрессионистскую форму кинослога распятие Христа, а в сценах убиения невинных животных и людей в ключе натурализма показал деструктивность, дух всеобъемлющего разрушения. От идей Ницше и Кьеркегора до Бердяева, от Василия Розанова до Альбера Камю - идеи всех этих философов в той или иной степени нашли свое отражение в лишенной облика канона художественной пестроцветной палитре "Андрея Рублева", в котором Бог виден не всегда, а деяния человека - ежесекундно. "Андрей Рублев" - это кино исключительного образного порядка, вся драматургия которого подчинена на развитию сюжетного паззла, а движению философской и религиозной мысли как героя, так и самого автора, для которого вера невозможна без апокалиптических предчувствий, без темы конца всего сущего, которое возродится, как и сама Русь на исходе 1423 года, из краха и праха, плена и тлена, возродится в мироточащих и миротворящих иконах ее сомневающегося сына, имя которому Андрей.

В то время как доктор Клаус жадно покрывал поцелуями обнажённое истерзанное тело своей жертвы, подвешенной за тонкие хрупкие руки к низкому потолку затхлого и ветхого особняка, с зияющими ранами окон и паутиной тьмы, прорезаемой вспышками фотоаппарата, а холодная сталь кинжала ждала своего неминуемого ритуального проникновения, кто-то третий, спрятавшийся среди беззвучности этого кошмара, с оргазмическими придыханиями наблюдал, наслаждался… И стоило ярко-алым брызгам крови обжечь серый камень, а бездыханному телу более не испытывать мук, двойственный акт садизма был завершён. Вскоре тот, кто стал по своей воле свидетелем, жертвой, игрушкой в руках маньяка, нарушит мучительное предсмертное бытование доктора Клауса, в истовом порыве новой жажды насилия и боли.

Полнометражный дебют испанца Агусти Вильяронга, фильм «За стеклом» 1987 года, вышедший в период расцвета постфранкизма в испанском кинематографе, сперва видится исключительно жёсткой историей рокового, деградирующего и дегуманизирующего влечения жертвы к своему безжалостному некогда, но ныне агонизирующему мучителю, для которого как таковое раскаяние за все ранее совершенное воспринимается как запоздалое лукавство, как проявление не пробудившейся его несуществующей совести, но желающей избежать общественного осуждения собственной насущной внутренней гнусности, толкнувшей Клауса с обрыва: из душевной пустоты и ничтожности в пустоту каменного мешка, где любой крик растворяется раскатами эха. Для Анхело обездвиженный, заточенный в стеклянную клетку аппарата жизнеобеспечения Клаус является, между тем, не просто мучителем, исковеркавшим его жизнь, и объектом плодотворной мести, но объектом глубинной и невыразимо кошмарной страсти, кумиром и практически богом, дневник которого в прямом смысле становится для парня его катехизисом философии человеконенавистничества, насилия. По сути Клаус, в образе которого с лёгкостью считываются добрые нацистские доктора Йозеф Менгеле, Эрнст Рудин и Курт Плетнер, добился цели своих бешеных хозяев: сломав личность Анхело, который и сам обладал перверсивным сознанием, он перекроил его по своему образу и подобию. Мы наблюдаем момент тотального встраивания отдельно взятой личности в систему ценностей нацизма, и звериный оскал Анхело, пришедшего убрать с пути прикованного к постели своего (м)учителя, куда как опаснее, чем у Клауса. Это даже не болезненная, садомазохистская, но всё-таки любовь Лючии к Максимилиану, не десадианско-гегелевское распределение ролей на рабов и господ с предсказуемым финалом, не поиск искупления путём умывания чужой кровью, но та самая пресловутая патология, преисполненная танатостического жертвенного оккультизма, не даром сам Вильяронга выстроил контекст ленты на истории Жиля де Рэ. Витальное желание Анхело преодолеть роль вечной жертвы, самому став вершителем в новых деяниях, происходит среди умиротворения каталонского поселения, где, кажется, нет никому никакого дела до внезапных пропаж несовершеннолетних. Моральный автаркизм приводит к физическому вырождению пассионарного испанского национального характера в сторону пассивности, сна разума, выродком которого и стал Анхело.

Вообще, все в картине Вильяронги пронизано жестокостью и садизмом, если не на уровне прямой демонстрации, то в безыскусных намеках, в намеренном выстраивании рисунка кадра постоянно в полутьме; здесь в свою очередь совершенно не наблюдается поэтической эстетики Кавани или психопатологической рефлексии Каваллоне. Киноязык испанца, родившегося в удушливой замкнутой атмосфере режима Франко, буквально отторгает своей нарочитой откровенностью поэтику Сауры и сюрреалистические видения Бунюэля. Размышляя о привлекательной природе насилия и современных проявлениях нацистского сознания, постепенно философско-драматургический конфликт ленты обретает глобальное историческое звучание. Зарифмовывая преступления Третьего Рейха, к которым был причастен Клаус, с политикой Франсиско Франко, приведшей к появлению таких дитяток режима, как Анхело, даром что родившийся на закате эпохи испанского командора, но с молоком матери впитавший все его гниющие идеи (предыстория самого Анхело режиссером даже не рассказывается, между тем, он эдакая тотальная авторская метафора), Агусти Вильяронга по сути остаётся пессимистом, от финала же веет не катарсисом, но апокалипсисом, торжеством зла, что не предотвращено, не выкорчевано с корнями, не вырвано с мясом. Непритаенная отрешенность финального высказывания о возрождении старых идей и полном извращении понятия семейственности едва ли говорит о завершенности самого фильма. Вильяронга поставил многоточие, словно предрекая неминуемый внутригосударственный распад, что начнётся однажды с распада личности, утратившей все координаты нормы в условиях всеобщего отрицания оной. «За стеклом» — антивизионерское, вуайеристическое, словно «Фотоувеличение», наблюдение за закатом Европы и приглашение на эшафот её величия.

По остывшим следам Бонни и Клайда, вдохновившись зверскими деяниями вымышленных Микки и Мэллори Нокс, прославленных прирожденных убийц, по грязным улицам Питтсбурга бродит, прячась в тени и кутаясь в плащи влажной ночной тьмы, безлунной и беззвездной, пара. Он и Она. Влюбленные друг в друга и в Смерть, верными служаками которой являются наши возлюбленные. Они любят убивать, насиловать, наблюдать как блеск жизни покидает глаза очередной жертвы, как ее плоть разрывается на куски, а кровь становится их святой водой, в которой они крестят себя. Но в этот раз все будет совершенно по-иному. Новый этап близко, новый этап собственного самосознания. Близок финал, конец всего сущего для сучьего мира, и спасение для тех, кто раньше был лишь демонами снаффа. Эрос победит Танатос.

Заключительная часть трилогии Фреда Фогеля «Подполье», вышедшая в 2007 году с подзаголовком «Покаяние», по своей стилистике и фактуре уже изрядно отдалилась от нарочитой кустарщины предыдущих двух картин, главный упор в которых был сделан на нарочитый шок под зорким оком банального VHS, отчего словить нить всякого смысла было крайне тяжело в съемках натуралистичного бесконтрольного и фактически бессюжетного садизма. «Подполье 3: Покаяние» уже можно отнести к кинематографу, пусть экстремальному и экстремистскому, но все же к кино, с неким сюжетом, с главными героями, которые в финале терпят моральный крах, делающим их все-таки Людьми, а не их подобием, упивающимся лишь пиром жестокости на балу Сатаны. Место ультрасадизму уступает налет человечности, а сцены изощренного насилия строго дозированы, хотя и по-прежнему выходят за рамки любой вменяемости — массовые убийства, детоубийства, некрофилия царят в картине от начала и до конца. Но акцентированными в «Покаянии» становятся не только сцены смертоубийств, запечатленные с предельной долей реализма (как-никак, псевдоснафф все-таки, а не какой-то там банальный молодежный слэшер), но и внутренняя драматургия, пронизанная рефлексией и рефлекторностью, драматургия логического восприятия, позволяющая на выходе оценивать ленту уже не просто как натуралистичную бойню, созданную садистами для садистов как главное руководство к действию, но скорее как эдакий катарсический выброс на пленку кровавой агрессии, дремлющей в каждом человеке.

Собственно, катарсиса и следует искать в третьей части «Подполья», в которой доминирующей авторской мыслью становится идея поступательного покаяния антигероев — причем покаяния в понятии не столько протохристианском (Фогеля едва ли можно упрекнуть в боговидческих взглядах на жизнь и смерть), сколь покаяния внерелигиозном, подразумевающем metanoia — то есть перемену ума, мыслей, внутреннего мира, философии собственного сосуществования с окружающим враждебным миром. Покаяние как для главных героев, так и для самого режиссера, с этой картиной по сути прощающемся с радикальным псевдоснаффом и переходящим в фертильные просторы жанрового андеграунда. Герои проходят через путь метаморфоз и происходит столь желаемый и долгожданный Апокалипсис, внутренний и внешний. Надо идти дальше, но только дальнейший путь все еще неясен.

Льющиеся горячим оловом звуки тяжелого рока застревали в мозгу похоронным набатом. Голоса превращались в гулкое эхо, и темная ночь, укрывшая пределы Питтсбурга, таила в себе много опасностей и неприятностей. Будто сама тьма Египетская воцарилась на улицах города и в душах тех, кто вышел в сей мрачный час ради веселья. Пьяного, дурманящего, манящего. Не водкой, не виски, не кислым и противным теплым пивом, и даже не скрученными сигаретами с травой. Веселья, пропитанного насилием — неизбывным, неизбежным и бесконечным. Кто их следующие жертвы? Мамаши, бредущие в темных переулках, попутно спотыкающиеся об асфальт? Или старики, мирно спящие в своих домиках на краю парка? Или тинейджеры, только что познавшие вкус жизни и аромат секса? Пожалуй, не так уж это важно. Жертв будет много сегодня, это точно. И лишь сам Сатана остановит кровавых рокеров, которым и сам черт не брат.

Определенного успеха у вполне определенной и ищущей эпатажный андеграунд аудитории фильм «Подполье» 2001 года режиссера Фреда Фогеля приобрело, потому и сиквел стал вполне ожидаемым решением. И при всей своей выпуклой и нарочитой андеграундности, «Подполье 2 2003 года довольно точно следует бравурной линии привычной уже голливудщины, логика которой при создании любых сиквелов такова — если в первой части всего было предостаточно, то в продолжении следует все плюсы оригинала умножить на два, предварительно вычитая здравый смысл, но добавляя безукоризненный коммерческий расчет. Оттого при всей своей упоительной жестокости, зафиксированной в изощренном синематическом стиле не то надреализма, не то гиперреализма, не то метареализма, «Августовское подполье 2: Смерть» (таково полное оригинальное именование фильма) кажется намеренно лощенным, уже скорее псевдореалистичным, нежели сверхреалистичным. Не концентрированным псевдоснаффом, подыгрывающим реальной сущности антигуманистического бытия, лишенного смысла, а скорее эксплуатационной копии его же. Больше жести — но меньше шока. Больше кино, чем выцеженной сернокислотной ничтожной реальности. Больше жизни там, где должна быть на правах хозяйки вечера и ночи Смерть. Больше прямых сюжетных эскапад там, где дотоле не было сюжета. Лишь хаос, ставший отныне контролированным.

«Подполье 2», снятое целой командой режиссеров во главе с соратником Фогеля Майклом Тоддом Шнайдером, получилось не менее радикальным и шоковым, нежели первый фильм и даже во многом его превзойдя. Жесткое, нарочито отвратительное, плющее на конформистские устои и выходящее за рамки стандартного кинематографа, псевдоснафф в чистом (честнее сказать, грязном) виде, пример антиэстетики, «Подполье 2» дает зрителю заряд отрицательной энергии, демонстрируя, что человек, потерявший всякие ориентиры в жизни и не верящий ни во что, идет путем саморазрушения и деконструкции всяких жизненных ценностей, принципов, определяющих его место в обществе, которое он сам предпочел отвергнуть. Жизнь уже ничто, ноль, лишь Эго важно. Путь в никуда, ведущий к Апокалипсису.

Двое свирепых молодых людей неприметной внешности ежедневно и еженощно выходят на охоту на улицы родного своего города — уютного Питтсбурга, плавящегося под палящим солнцем днем и тающего окончательно в серых отблесках пьяной накокаиненной луны ночью. У них нет имен, у настоящих убийц, искренне преданных своему делу, и не может быть чего-то, связывающего их с опостылевшей реальностью, от которой они бегут в никуда и из ниоткуда, бегут, но не ради собственного спасения, а наоборот — во имя деградации и дегуманизации, во имя расчеловечивания, во имя Ангелов Смерти, которым они служат верно и преданно с самого своего рождения и вырождения. Не в Рай они бегут, а в свой Ад, где им, на правах демиургов, позволено все. Вторгаться в чужие жилища, разорять чужой уют, насиловать и убивать, наслаждаясь с тем искренним нигилистическим неистовством причиняемой ими болью и смертью, которую вуайеристически фиксирует неслучайно прихваченная видеокамера. Она видит все и всех, видит чересчур много.

В 2001 году амбициозная питтсбургская кинокомпания Toe Tag выпустила фильм «Подполье», снятый под руководством малоизвестного тогда еще независимого американского режиссера Фреда Фогеля, который под крылом компании собрал своих ближайших соратников по дальнейшему кинотворчеству — Майкла Тодда Шнайдера, Ника Палумбо, Киллджоя и прочих, кто сформировал основной творческий костяк новой студии, поставившей перед собой цель в «Подполье» основательно поколебать, а то и вовсе уничтожить привычные нормы и рамки в хорроре, даже маргинально-андеграундном, заодно и возведя до новой степени реалистичности ставший новомодным после «Ведьмы из Блэр» псевдодокументальный стиль постановки с их методологией «найденных пленок». И, как и любые революционеры, Фред Фогель и Ко, как и давние их соратники по семидесятническому грайндхаусу, в особенности Гершелл Гордон Льюис и Майкл Файндлей, Роджер Майкл Уоткинс и Ли Фрост, предвосхитившие по сути псевдоснафф как таковой в своих картинах той поры, были радикальны и смелы, открыто смеясь в лицо своим «Подпольем», довольно быстро названном «самым больным фильмом среди всех созданных когда-либо», навязанной извне двуличной общественной морали, поскольку «Подполье» при всей своей брутальной бесчеловечности и антикинематографичности не эксплуатирует смерть в ярких красках, но эпатирует ею, с абсолютной бесцензурной и бесконтрольностью показывая, что монстр, жаждущий беспрестанного насилия над плотью, живет в каждом человеке, и что пробуждение такого зверя неизбежно. В фильме и жертвы, и их маньяки равны между собой в своей ничтожности, но Фред Фогель предпочитает поставить зрителя на место самих палачей, поскольку и сама публика неистово жаждет крови. Хотите — получайте! Зрителя в прямом смысле окунут в реки крови, а чужие боль, стоны, крики, в которых уже звучит только отчаяние, станут самой сладкой музыкой на свете. Акт садистской сопричастности, но почему бы и нет? Почему бы не стать хотя бы на миг кровавым демоном из подполья, ведь это так приятно — забрать чужую жизнь, не впервые при этом получив множественные оргазмы тотальной безнаказанности.

70-минутная картина в стилистике неотредактированного домашнего видео стала американским ответом японскому псевдоснаффу и, в первую очередь, сериалу «Подопытная свинка». Собственно, именно «Подполье» и создало своеобразную разновидность американского псевдоснаффа, который, в отличии от того же японского, унавоженного пускай извращенной, но философией своеобразного восточного мироустройства, подточен лишь под неприкрытые гипернатуралистичные пытки, издевательства и насилие, почти без сюжета, совсем без смысла — грань патологии в американском псевдоснаффе перейдена без сожаления. И Фред Фогель с «Августовским подпольем» был первым, а лишь потом его изыскания подхватила компания PKF во главе с Джоном Маршаллом, который уже Фреда Фогеля по безжалостности и бескомпромиссности не превзошел. Не имея ни явного сюжета, ни особой режиссерской стилистики, «Подполье» лишь демонстрирует зрителю сцены чрезвычайного ультранасилия, в которых жертвы лишь мясо, а Убийцы имеют право на все.

Путь деградации и дегуманизации завершен. Осталось ждать лишь финала. Иди и смотри, если не боишься стать таким. как главные герои «Подполья» под жарким солнцем Питтсбурга.