Отзывы на фильмы Жана-Люка Годара

Невыносимая тяжесть бытия

Пожалуй, есть что-то неуловимо и неумолимо французское в этом, лишенном прагматизма, но полном необъяснимой импульсивности жизненном принципе - быть революционером. Причём совершенно порой не важно в какую внешнюю или внутреннюю сферу жизни направлен этот революционный пыл, этот бунт против исконных правил и норм - литература ли это, политика или же кинематограф. С последним же у французских культурных деятелей и вовсе особые отношения, ибо не будь приснопамятного 'Прибытия поезда' братьев Люмьер история мирового кинематографа началась бы отнюдь не во Франции, ставшей его колыбелью. В послевоенный же период, начиная с пятидесятых годов, кинематограф вообще, а не только французский, решили заново переизобрести 'молодые бунтари', вдохновленные идеологией бунтарства без причины штатовского разлива, те, кто и создали так называемую Новую Волну - Трюффо, Шаброль, Годар, Рене, Роб-Грийе, причём можно было со стопроцентной уверенностью говорить о существовании двух лагерей кинононконформистов-формалистов, которые в творческом плане были и схожи, и несхожи между собой, но общей целью что условно первого лагеря (Годар и Ко), что второго(Рене и Роб-Грийе) было лишь одно - тотальное перекраивание кинематографической ткани, изобретение его сызнова. И одним из этапных годов Новой Волны стал 1960 год, год годаровского дебюта картиной 'На последнем дыхании'.
Годар начинает свою картину внезапно, без излишних предисловий, сразу пуская зрителя во внутренний мир Мишеля Пуаккара, вся жизнь которого есть в сущности своей вечным бегством от реальности и постоянным преследованием теней его невысказанного прошлого. Впрочем, есть ли вообще реальность как таковая в годаровской киновселенной? Во многом она сконструирована из парадоксов, когда на нарочито небрежную, близкую к документалистике, манеру съёмки, отсутствие внятного сюжета, импровизационный стиль актерского существования в кадре накладываются в такой удачно воссозданной 'нашей' реальности персонажи, эту реальность жизни не вполне отображающие, эдакие тотальные авторские метафоры, живые идеи и не более чем во всеобщем постмодернистском изложении. Лишь спустя 8 лет, во время памятных студенческих выступлений, Париж будет буквально наводнен такими вот Мишелями Пуаккарами, читавшими Маркса и Кон-Бендита и жаждущих с неистребимым максимализмом перемен. Но до этого они лишь вызревали, напивались до пьяну новыми идеями нового кинематографа и Пуаккар стал не столько отражением эпохи больших перемен, но зеркалом, в котором каждый увидел, или попытался увидеть сам себя.
Заметно и иное. Спустя ровно 55 лет Годар снимет 'Прощай, речь' - не меньший смелый кинематографический манифест, чем и 'На последнем дыхании'. Кажется, что между этими картинами пропасть в первую очередь идеологическая - бунту противопоставляется самокопания, а на смену тотальному хаосу киноязыка пришёл искусный и искусственный формализм, даже герои иные на первый взгляд. Но что Мишель, что Гедеон равны между собой - первый противится обществу с его диктатурой вечных правил и поведенческих установок, а второй противится любви, в которой не видит смысла. Годар будто замыкает круг собственной философии, прийдя к тем же обреченным бунтарским установкам, что довлели в его раннем и лучшем творчестве.
Но что из себя представляет годаровский герой? Пуаккар - это вообще-то герой безгеройного времени, времени, когда новые герои ещё не успели родиться, но старые уже отошли; он промежуточен и сугубо самоопределяющ в своём полумифическом состоянии бунтарского сознания. Он даже не герой, сколь Антигерой в широчайшем и чисто литературном понимании, существующий в пространстве чистого как лист нового кино. Примечательно, что такой Антигерой просто невозможен в так называемом 'новом романе' Роб-Грийе, Сарота и Бютора; Годар негласно вступает в полемику с этим трио, предлагая, помимо привычного и для них экзистенциального томления, ещё и беспросветное ощущение тотального отрицания Мишелем Пуаккаром всего. Nihil verum est licet omnia - таков жизненный принцип Мишеля, носящего маску героя американских нуаров, подражающему Богарту, но на поверку не во всем близком даже Джеймсу Дину. Это самое nihil и есть тем главным душевным состоянием, в котором пребывает герой Годара - отражение не режиссёра, но грядущей эпохи безвременья, когда все координаты потеряются в хаосе революционного брожения. Нет и не будет никакой невыносимой лёгкости бытия, а есть лишь не менее невыносимая его тяжесть, тот атмосферный столб, что душит и мешает жить, дышать полной грудью. Оттого Пуаккар кажется даже вневременнным персонажем, который рожден лишь для того, чтобы умереть, ибо смысл жизни от него ускользает, а любовь не кажется тем единственным спасением от всех бед, тем более, что и возлюбленная его из такой же категории неопределившихся, чересчур импульсивных натур, для которых важен лишь этот момент жизни; нет привычки смотреть на перспективу, так как и этой самой перспективы тоже пока нет.
Любая же социополитическая вертикаль в картине Годара не угадывается даже на периферии рваного повествования. Где-то, но не в рамках художественного пространства годаровской ленты, есть социальное брожение, резкое недовольство тем положением дел, что сложились в Четвёртой Республике, и вот-вот массовое недовольство, даже невероятная ярость, выплеснется кипятком тотального неповиновения на парижские улицы, однако этих настроений в фильме Годара нет. И нет его в Мишеле с его духом противоречия и усталостью от жизни. Кажется порой, что он сам стремился как можно быстрее завершить свой жизненный марафон, много позже названный нашим режиссером Данелия 'осенним'. И невзирая на очевидную летнюю жару на парижских улицах в фильме Годара, возникает явственное ощущение, что в душе Мишеля Пуаккара давно наступила такая осень, изматывающий сплин, что ведёт героя к двум вариантам разрешения собственной вселенской усталости - или самовольное дуло во рту, или пистолет у виска, но со стороны тех, кому он должен. При этом Годар как исключительный Демиург решает за зрителей, выбрав спорный второй вариант. Спорный за счёт своего очевидного сюжетного распутывания основного драматургического узла - Пуаккара лишают даже намека на выбор, на отвоевание собственного права на смерть. Бунт без причины завершается смертью, причина которой оказывается лишь в том, что Мишель Пуаккар не смог по-настоящему обрести себя и в итоге спасти этим себя. Он всегда хотел быть против, а не за, так как идеалов не видел, да и они были мертвы. Его конфликт и с обществом, и с самим собой не мог разрешиться последующей обыденностью, рутиной, бытом как таковым, а семейный уют казался чем-то архаичным, устаревшим, ненужным, притворным. И вычеркнув себя из жизни, он сделал благородной и собственную смерть, в которой был полёт, неистовый бег, дыхание свободы, которой всегда мало и как никогда много.

«На последнем дыхании» это можно сказать девиз главного героя картины Мишеля Пуакара. Он бунтарь. Но совершенно стихийный. Здесь на вопрос «почему» можно только ответить «потому». Он носит на себе отпечаток своего кумира- Хамфри Богарта. Бесконечно курит, имитирует его жест. Бредит свободой и обзывает французов трусами. Вся его жизнь это жизнь на бегу, урывками, поступая случайно и как ему захочется в данный момент, узнавая жизнь из газет.
Случайно убив полицейского на дороге, Мишель тем самым ускоряет бег своей жизни. Успеть, успеть любить, успеть прожить. Он не подается в бега, он возвращается в Париже. Ведь в Париже Патрисия.
Патрисия американка. И как сказано в фильме словами писателя «Американки свободны от мужчин, француженки еще нет». Патрисия свободна от Мишеля. Он ей интересен, он ее влечет, но… У нее и так есть чем заняться. Она ищет себя, пишет роман, продает газеты, берет интервью. Кажется, что она свободна, но мысли и чувства ее запутаны. Она не понимает важных вещей, живет вторичными мыслями и чужими эмоциями. Она не является чистым злом, просто такова жизнь, которая ставит тебя перед выбором и страх решает все.

Порой при просмотре можно было поймать себя на мысли, что ты смотришь документальное кино. Но Годар всегда возвращал тебя в реальность «Это всего лишь кино». Разговор Мишеля со зрителями, взгляды героев прямо в камеру, резкий, какой-то джазовый монтаж.
Вечная проблема полов,чего хочет женщина и чего хочет мужчина и главное, чтобы их желания совпали в моменте, еще больше усугубляется тем, что Патрисия американка. Женщина и так является инородным существом в мире мужчин, а американка еще и чужая во Франции. Она все время переспрашивает «а что это такое, а что это значит».
Жан-Поль Бельмандо прекрасен в клубах дыма, с вечной сигаретой во рту и твидовом пиджаке с более широкого плеча. Джин Сиберг стриженная под мальчика с очаровательной улыбкой. Они такие разные, но так красивы вместе.

Это такой арт-хаус, я вам скажу, что всем арт-хаусам арт-хаус)) Во время просмотра в рамках московского кинофестиваля некоторые вставали и уходили спустя первые 5-10 минут. По окончании фильма мы с подругой посмотрели друг на друга ошарашенно в немом вопросе: Что это было?? Мне было крайне интересно узнать, какова будет реакция богемы по окончании – не скажу, что слышала восторженные возгласы, скорее все выходили из зала такие же озадаченные и сосредоточенные.

Сюжет. В наличии чисто номинально. Еще никогда просмотренный фильм настолько не отличался от представлений и ожиданий, полученных из прочитанной аннотации к фильму. Наверное, сюжет коротко можно сформулировать так: двое встретились, но никак не могли понять друг друга, пока у них не появилась собака. Хотя если честно, такой вывод тоже можно сделать весьма условно.

Плюсы. Мысли. Множество мыслей. Необычная подача.
Любимые цитаты (не дословно):

Только свободные существа могут быть чужими друг другу. У них общая свобода, и именно это их и разделяет.

Он: Два великих изобретения-это бесконечность и ноль
Она: Нет, секс и смерть.

Я Вам про свободу, а Вы мне все про дерьмо!

Минусы. Фильм представляет собой разрозненные кусочки кадров, старых фильмов, природы, афоризмов и метафор. В какой-то момент стало казаться, что в конце концов мозаика соберется в одну стройную картину, но нет, не собралась.

Фишка. Необычное использование возможностей 3D. Накладывание субтитров друг на друга. Иногда 3 D вообще пропадает и необходимо закрыть один глаз, чтоб в газах не двоилось. Самый впечатляющий момент - сцена, где, видимо, с целью подчеркнуть разрозненность и непонимание персонажей, экран делится на две части, и если закрыть правый глаз, то видно обнаженную женщину слева, а если закрыть левый, то видно обнаженного мужчину. Но невозможно увидеть их обоих двумя глазами сразу.

Резюме. Фильм должен понравиться людям с философским и соцерцательным складом ума, способным наслаждаться фильмом как дивным стихотворением.

Проведу пальцем по губам - все секреты на замочке. Что там внутри - тайна, покрытая мраком.

Самые первые кадры фильма погружают нас в мир, который мы видим глазами Годара. Повторы реплик, зацикливание камеры на персонаже, крушение четвёртой стены - герой Бельмондо сразу же обращается к зрителю, рубленый монтаж - преступление остаётся на предыдущей странице, и вот мы уже видим Париж, на улицах кипит жизнь, едут куда-то машины.
Это могла быть история о Ромео и Джульетте, однако не всё так просто. Патриция, американка - томбой, начитанная романтическая душа, прагматичная американка, Фем фаталь. Приехав во Францию, она пытается ассимилироваться - вешает постеры с Ренуарам на стены своего номера, собирается поступить в Сорбонну, покупает платье от Dior. Высшая точка всего этого - её беседа в ресторане с журналистом: сперва они говорят по-английски, потом по-французски, потом перемежают речь то английскими, то французскими словами. Мишель же, наоборот, бежит от всего французского. В самом начале фильма мы видим его стоящим у дверей кафе, где на заднем плане висит реклама Кока-Колы - первый маркер американской культуры в фильме. Дальше - больше: его подруга предпочитает всем сигаретам Lucky Strike, он носит шляпу и очки на манер Хамфри Богарта, а вся его жизнь - это сплошная нуарная лента, он читает комикс и ненавидит Пежо, не потому, что это дёшево, а потому, что это французская машина. "Почему бы нам не угнать Кадиллак?".
Джульетта ошиблась - он совсем не Ромео, в пять утра он дарит ей не поцелуй, а поручает сходить за молоком и газетой. Клайд ошибся - она совсем не Бонни, она не будет стоять "на стрёме", пока он обчищает богатые дома, вместо этого она стреляет в спину. И крадёт его жест - рот на замочек.

В фильме очень много деталей и отсылок, на прекрасную Джин Сиберг можно смотреть бесконечно, а молодой Бельмондо так напоминает Эдди Редмейна.

Однажды встретились два одиночества. Он и Она, Мужчина и Женщина, которым не нужны ни имена, ни явные приметы. Даже слова им не нужны. Прощай, речь! Их не любили, они не любили, но им захотелось в одночасье стать любимыми, хотя это и очень непросто. Но они нашли друг друга, чтобы стать если не единым целым, то хотя бы каждой по отдельности частичкой мироздания, которая плывет во вселенском вакууме. Плывет, постигая сущность окружающего ее мира, который враждебен, странен и невыносимо мрачен. Не будет невыносимой легкости бытия, ибо и бытия самого не будет. Прощай, мир!

Последний по счету крупный полнометражный фильм мэтра французской «новой волны» Жан-Люка Годара «Прощай, речь» 2013 года является, пожалуй, самым ярким доказательством того, что трехмерный формат и авторское кино, исключительное по своему содержанию, и по форме, могут более чем крепко сосуществовать, играя на положительный профит друг друга. Впрочем, «Прощай, речь» едва ли можно втиснуть в тесные жанровые и синематические рамки, ибо Годар остается Годаром — изощренным экспериментатором и новатором, для которого оптика от Цейса служит входом в иной, потусторонний полисемантический мир, в котором достопочтенный масье есть и Царь, и Бог, отрицающий напрочь все то, что делает кино чистым развлечением.

Рассказанный от лица твари и так бессловесной, собаки одного из главных персонажей фильма, «Прощай, речь» является, пожалуй, не меньшим, а может даже и большим экспериментом Годара со времени фильма «На последнем дыхании», который воспевал и бунт молодых, и исследовал человеческие отношения мужского-женского не с позиций фрейдизма, а с иной, более сложной философской диалектики, мешая несмешиваемое и создавая непривычный вид кино как такового, обыгрывая его формы и само содержание, делая и первое, и второе сугубо вторичным. Однако и не было голой идеи; по Годару, все образы, весь метафоричнеский ряд взаимосвязаны между собой и неотделимы друг от друга, являя цельно спаянный образчик. «Прощай, речь» даже в своем названии носит характер манифеста, вызова привычным кинематографическим нормам, отрицая не только нарратив, но и стандартный киноязык как таковой. Вербально ничтожный, фильм сосредоточен на неискушенной образности, на подчас иноприродном метафорическом и метафизическом визуальном рисунке, отрицая Логос как таковой. Впрочем, как и сюжет, начертанный предельно вскользь. Вместо живых героев, вызывающих зрительское соучастие — фигуры из мира снов, стерильные метафоры, служащие исключительно авторскому замыслу. Что по сути узнает зритель из этого нарочито фетишистского визуального набора, уделывающего Терренса Малика одной левой? Что у героев за плечами опыт брачных отношений, что они были неудачны, однако и их встреча обречена на провал, ибо нет точек соприкосновения; нет ничего общего. Сексуальные путы сильны, но не настолько чтобы оправдать предательство старых чувств. Впрочем, все это носит не более условный и необязательный характер для придания фильму зримой формы. Годар умервщляет в «Прощай, речь» десятую музу, даруя ей новое, почти буддистское перерождение, подменяя и отменяя кино как таковое, заменяя ее чем-то совершенно новым, еще более радикальным, чем Догма или та же новая волна, пиная своим эффектным 3D всех без исключения голливудских старателей, и доказывая, что кино это в первую очередь искусство, а не эксплуатация на низменном, жанровом, тривиальном. Магия кино в «Прощай, речь» обретает явственные черты метафизики, украшенной семантикой лирики, магия без привычных синематических приемов, ибо Годар изобретает кино в своем последнем фильме заново.

Вместо лелушевской по духу истории любви — история глубочайшего апокалиптического и разрушительного человеческого взаимонепонимания, абсурдистской дискоммуникабельности, отсутствия не только слов, но и внятных мыслей. И при этом Годар буквально подавляет зрителей набором символов и фраз, требующих дешифровки и трактовки; в этом фильме совершенно не ощущается время, эпохи в нем смешаны, а образы при всей своей эклектичности — от Гитлера до Эйзенштейна, от Достоевского до Солженицына, от Фолкнера до Гюго — так или иначе ведут к финалу к единым закономерностям по Годару, что речь, как и кинематограф, мертвы, что все в этом мире записано на всевышнюю матрицу. А что же любовь? Если партнеры не слышат и не слушают друг друга, и каждый пребывает в своем уютном микрокосме — то и она мертва.

"Films are created when there is no one looking. They are the invisible. What you can’t see is the incredible, and it’s the task of the cinema to show you that. To show what you can't see"
Jean-Luc Godard

Слушать прогнозы мэтров по поводу, умрет ли кино в ближайшем будущем под напором телевидения или нет, прикольно (особенно из 2019 года). Но самое интересное, на мой взгляд, в этой ленте не прогнозы, а сами мэтры. Человек, мало того, режиссер, поставлен в ситуацию, когда он один на один с камерой и перед ней. Он один на один с собой, но при этом пытается раздвоиться и оказаться и за камерой, срежиссировать свое "выступление". Плюс включенный рядом телевизор (не сомневаюсь, специально туда поставленный) догадался выключить только один человек, при том что многим он явно давил на нервы.

Разительна разница между американцами и европейцами. Первые заметно более расслаблены, практичны и намного более позитивны по поводу будущего. Европейцы мало того, что иногда до невежливости кратки (возможно, это фокусы монтажа), так еще и страшно далеки от народа явно угрюмее что ли своих американских коллег. Тех, кто хотел действительно поразмышлять о будущем кино перед камерой, оказалось на удивление немного (и треть всего времени пред камерой размышляет Годар).

А лично мне больше всего понравился Антониони.

Форточка в Хичкока

Основная интрига документальной ленты «Хичкок/Трюффо» — собственно сам контент, посвященный сборнику интервью с таким же названием, изданному 50 лет назад. Книга, изменившая кино. Книга, сделавшая кинорежиссерами, огромное количество людей. Мальчики с блеском в глазах получили вдруг страшный секрет кинопороха от его изобретателя.

Кинематограф стал другим спустя полвека. И авторы фильма Кент Джонс и Серж Тубиана нашли простой как маргарин рецепт: пригласили десяток режиссеров разного калибра для рассуждений не столько о самой книге, сколько о Хичкоке и особенностях его творческого метода. Да, актеры для Хичкока — это просто рабочий скот на площадке. Плоть для воплощения образов. И прав Финчер, когда рассуждает о превратностях метода на площадке. Аль Пачино, Де Ниро, Хоффман — это явно ребята не из хичкоковской команды. Слишком много в их игре собственно выстроенной, а не заданной режиссером индивидуальности.

В коротком списке рассуждающих на экране оказались как атланты кино Скорсезе и Финчер, так и известные только специалистам Оливье Ассаяс и Арно Деплешен. Поговорить дали всем. Некоторым дали возможность еще и поумничать. Ни одного слова сомнения в речах. В отличие от самого Хичкока, который, по словам авторов, до конца жизни не мог понять художник он или все-таки умелый киноремесленник, поставивший свой талант на поток индустрии. Как отчаянно нужно было верить в профессию, чтобы снять более четырех десятков фильмов. И кто из говоривших в «Хичкок/Трюффо» приблизился к этой планке?

В своих интервью Хичкок по-отечески рассказал с юмором и сарказмом о самолично открытых секретах съемки. Огромные уроки для такого же одержимого кино совсем молодого Трюффо. Так учатся играть на гитаре во дворе, не зная названий аккордов, но уже распевая песни. В итоге «Хичкок/Трюффо» оказался картиной без четко обозначенной авторской позиции, но с огромным скоплением слов по теме. Популяризация Хичкока и кинематографической библии «Хичкок/Трюффо» на уровне просветительского ток-шоу. Сложно снимать о великом на полтора часа экранного времени.

7 из 10