Отзывы ArturSumarokov — стр. 6

Усман, чернокожий полицейский, живущий в неблагополучном пригороде Парижа, и столичный следователь, метросексуальный хлыщ Франсуа, озабоченный не столько расследованием очередных преступлений, сколь просто сексуально озабоченный, обьединяются в неравный дуэт для выяснения причин жестокого убийства жены большой правительственной шишки.

Жанр «бадди-муви» на просторах европейского в целом и французского в частности кинематографа, за исключением трилогии «Откройте, полиция!, или Продажные против продажных» классика французской сатирической комедии Клода Зиди, не сумел по-настоящему прижиться, в первую очередь, из-за некоторых специфических особенностей этого жанра, совмещающего в себе элементы комедии, боевика и классического драматургического противостояния двух противоположностей, вынужденных волей случая обьединиться во имя решения первостепенных задач. Во французском жанровом кинематографе такого рода развлекательность и сюжетная игривость, созданная ради самой игривости, кажется чуждой и схематичной, ибо герои французского нуара в лицах Алена Делона и Жан-Поля Бельмондо это всегда обреченные на индивидуальное противостояние всему миру и системе одиночки, не ведающие страха, но знающие привкус сожаления и раскаяния. Им не пристало веселиться вместе с напарником по несчастью; они — правильные.

Вторая по счету полнометражная режиссерская работа Давида Шарона, фильм «Шутки в сторону» 2012 года в свою очередь показал зрителям копов неправильных, очень далеких от канонов французского жанрового кино. Герои Омара Си и Лорана Лафитта являются всего лишь офранцуженной экстраполяцией архетипических персонажей американского «бадди-муви», к которому картина «Шутки в сторону»(в оригинале же просто «По разные стороны», подразумевая исключительно социальную составляющую фильма) относится в большей степени, нежели приключения продажных из картин Зиди. Собственно, Давид Шарон сам и определил для себя кинематографические ориентиры при создании своей ленты: это «Полицейский из Беверли Хиллз», на который настроен мигрант Усман, и «Смертельное оружие» с «Профессионалом», которые поглощат классический буржуа Франсуа. На деле же Шарон предпочел ограничиться легкой визуальной стилизацией под американский олдскул, насытить юмор типично американским же нижепоясным юмором, и, пожалуй, — все.

На самом деле «Шутки в сторону» находится где-то между серьезностью и лирикой картин Лотнера и отвязным содержанием привычных американских картин о двух противоположностях, объединившихся во имя закона и порядка. Традиции приятельского кино соблюдены в духе современного постмодерна, но соблюдены с истинно французским шармом, ибо в равной степени в ленте нашлось место и для динамических экшен-вкраплений, и для хорошей драмы, построенной на актуальной социальной проблематике, которая в картине устами Усмана подчеркивается наиболее жирно и конкретно, ибо двое главных героев действительно ведь разные даже чересчур, и цвет кожи в данном случае является вторичным.

Франсуа — это типичный французский буржуа, относительно довольный своей жизнью, своим положением дел; у него все стабильно и безотносительно от царящей вокруг него социально-политической ситуации. Его прошлое режиссер намеренно делает расплывчатым и туманным, показывая его в русле откровенно гротескного героя-любовника, помешанного на опасных связях, рискованном промискуитете и вечном поиске не настоящей любви, а простой влюбленности на одну ночь. Он доволен своей жизнью и успешен в профессии. Он типичен.

Усман же персонаж то просто трагический, то трагикомический. Его едва ли характеризует фраза про своего среди чужих и чужого среди своих. Образ Усмана начертан в ленте более полнокровно, не общими фразами и набором гэгов, а через призму большей конкретизации. Об Усмане зритель узнает много больше, чем о Франсуа, призванном по сути лишь солировать в дуэте, и то не всегда главные партии. Местами герой Лафитта декоративен и декларативен, в отличии от Усмана, стающего главным выразителем всех идей картины, заключающихся в поиске взаимопонимания между людьми не только разных рас, но и социального положения, в разрушении конфликта между буржуа и пролетариями, изменившегося под влиянием нового времени не так уж и сильно.

Детективная интрига в фильме Давида Шарона на выходе кажется просто приманкой, фоном для раскрытия гораздо более важных тем, в которых слышны не слабые отголоски, а надрывные крики современного французского общества — многополярного и многоконфессионального, сложного и неоднозначного, в котором нет ни правильных, ни неправильных копов, все проблемы которого не имеют слишком простых решений. Тут уж поневоле шутки должны быть отброшены в сторону, ибо очень многие находятся не у одной баррикады, а у очень многих. Но ведь как все просто начиналось, потому окончательный привкус от фильма Давида Шарона отдает и слащавой голливудщиной, и горьким реализмом в одночасье, но ни в первом, ни во втором фильму не удалось достичь ощутимого успеха, став просто сатирическии фельетоном с долей прямолинейной социальной критики без лотнеровских драматургических переломов, но и без многоточий американского «бадди-муви».

Непослушный Бабби, Бабби-бой, Бабби, Бабби, Бабби, дрянной гадкий мальчишка! Ты все еще помнишь шершавый теплый язык своей матери, ласкавший тебя длинными темными ночами? Ее густо намазанный кровавой помадой рот, лизавший твой заостренный бугорок, все еще помнит терпкий вкус твоей спермы. Она любила тебя, да, она так тебя любила, что порой даже сама забывала, что ты ее сын, а не ее мужчина. Она любила ночной трах, под вой собак и стон сирен, в сиреневых отблесках дальних кафе и под оглушительный шум шоссе. Трах с тобой, и Бабби был не против. Бабби был никогда не против. Ты помнишь большой мир маленькой комнаты, где ты обитал, укутанный пледом? Мир, сотканный из странных снов, щенячих восторгов и воздуха, которого всегда было мало. Это был твой личный мир, твой персональный Эдем, но это был все-таки маленький мир. Бабби, Бабби, Бабби, перешедший красную черту возраста Христа, с разумом дитяти и скособоченной моралью, покидает пределы уютного затворничества. Сейчас. Сразу. И в этой своей маргинальной свободе он прекрасен.

Обладатель спецприза ФИПРЕССИ на Венецианском кинофестивале 1993 года, четвертая по счету полнометражная режиссерская работа голландца Рольфа Де Хира, в котором не умерли Йос Стеллинг и Пол Верховен, снятая, между тем, в далекой Австралии, фильм «Непослушный Бабби» физиологичен до омерзения и натуралистичен до отвращения. Рольф Де Хир, для которого этот более чем нестандартный и жуткий фильм стал прорывом в более широкое пространство всего европейского авторского кино, бесспорно, стремился зарифмовать в рамках довольно линейного нарратива картины, представляющей из себя помесь психопатологического триллера, черной комедии, анархистской и духоборческой драмы, фильма ужасов и притчи в стиле роуд-муви, мотивы изысканий шокирующих реалистов Герарда Реве(элементы «Матери и сына» проступают в картине отчетливыми отпечатками) и Виллема Фредерика Херманса, преобразуя «ревизм» с его доминирующей темой сакральных жертвоприношений и ритуальных самобичеваний в тотальный абсурдизм, нигилизм и ревизионизм, умноженный во сто крат на идеи Ницше, Кьеркегора и, само собой, Фрейда, без которого вообще голландский кинематограф невозможен априори быть. «Непослушный Бабби» с его главным слабоумным героем-антигероем, в котором грязь и чистота слились в парадоксальном dance macabre, является завершающим этапом кинематографического освобождения от любых сковывающих рамок во всем послевоенном голландском кино, начатом еще Полом Верховеном в 70-х годах ХХ века(одновременно со всем миром почти, но только голландцы распрощались с либертинажем и прочей наносной порнокуртуазностью на излете века нынешнего, а Де Хир из физиолога и гинеколога от Цейса успешно переквалифицировался в антрополога, исследующего древние племена не в духе Деодато, а скорее Аттенборо), придавшем привычным эксплуатационным темам секса и насилия дух мачизма и витализма, помимо привычного натурализма на грани. Рольф Де Хир оказался способным учеником, который, вобрав все изыскания более зрелых мастеров, в «Непослушном Бабби», как и Верховен в «Основном инстинкте», выдал нарочито броский манифест времени и безвременья, с легкостью говоря со зрителем языком табу и придавая им в то же время привкус рутинности, обыденности, привычности. Облекая при этом в удобоваримые кинематографические формы постмодернистских реприз, лапидарных высказываний, метких формул, выводящих образ этакого вихрастого «героя нашего времени», существующего и в пограничье, и в безграничье. Свободном и опасном не менее, чем Микки из «Прирожденных убийц». А свою Мэллори Бабби все равно найдет очень скоро. Гипертрофированность и гиперреализм в картине становятся всего лишь формой, играющей на содержание в ней не меньший профит, чем в сходном по фабуле «Клыке» грека Лантимоса, вышедшем намного позже и по сути опоздавшем на поезд блевотной реалистической порнографии и актуальной чернухи с бытовухой. Хотя именно последними в «Непослушном Бабби» почти не пахнет. Как и Паланик, и Ирвин Уэлш, и Брет Истон Эллис, и Реве с Жене, Де Хир склонен эстетизировать грязь, склонен к ненарочитому превращению грехопадения и вообще падения в норму, делая из беса сущего сучьего ангела, который просто хочет любить весь мир и себя в нем. И плевать, что родители удушены плотной целлофановой пленкой, а сам он полный социопат и кретин. Но Бабби, тем не менее, на фоне обычных людей, в картине присутствующих лишь номинально, на периферии, смотрится как часть нормы, а не нарушитель баланса, как сама Мораль в сугубо имморализированном пространстве.

Впрочем, натурализм в «Бабби» выражается не столько в демонстрации экстравазатного членовредительства(хотя и не без этого, естественно), сколь в сладостном, практически бесконечном и беззаботном упивании девиациями, сбитыми пределами привычных норм существования людских единиц, упоением нигилизмом, анархизмом и самоотверженной отверженностью одного ее крайне самобытного представителя — парня Бабби, который по вине собственных не вполне вменяемых родителей оказался замкнут в пространстве родимой вотчины, белого света почти не видывал, а если и видел — то только мельком. Маргинал и отщепенец, Бабби тем не менее становится для режиссера главным идейным стержнем, выразителем доминирующей авторской мысли о полной свободе воли в мире, где и сама свобода вообще стала чем-то эфемерным, существующим лишь в легендах и мифах. Не прошлого, но уже настоящего.

1210 — это много или мало? Или вообще ничто? Для человека с достатком 1210 рублей не значат ровным счетом ничего. Сущая мелочь, которую с легкостью можно выбросить на ветер, потратить на безделушки, и — забыть, что когда-то была в бумажнике такая незначительная сумма. Для тех же, кто перебивается с умеренного КЗОТа на КЗОТ, чьи доходы едва укладываются в шпалы прожиточного минимума, то и такие деньги значат много больше, чем просто сумма, добавленная в качестве государственной помощи. От этих денег, отвоеванных в прямом смысле и потом, и кровью, и слезами, пожалуй, зависит слишком многое. Сама жизнь, в конце концов. Жизнь обычного человека Николая Баранова, прошедшего самый ад Афгана, но ставшего никому ненужным в мирные времена. По идее спокойные, в идеале налаженные что на бытовом, что на духовном уровнях, но на самом деле пронизанные безнадегой, равнодушием, злостью как со стороны родных, для которых Николай оказался не просто лишним, а лучше бы мертвым, так и со стороны совсем ему незнакомых. Для последних Баранов — пыль на подошве их дорогих ботинок, ничто и никто, которого слишком легко не замечать, поскольку его и нет вовсе для них. Маленький сгорбленный человек оказался тенью среди теней, и свет для него более недоступен. Обшарпанные стены, облезлые обои, комната, напоминающая тюремную камеру. Затхло, душно, тяжко тут не жить, а выживать, оттягивая с неизбежностью час смерти.

21:20 — пришла тьма. Николай умирает. Струящийся по венам тусклый лунный свет меркнет и тает в его глазах, и ему в моменты невыносимой предсмертной агонии, когда горло заливает кровь, а сердце начинает биться в такт дальнему набату поезда, идущего по рельсам в дождливое ничто, начинают являться призраки прошлого, кровавые видения из Кабула и Кандагара. Сочащиеся кровью культи, монотонные и гипнотизирующие песни муэдзинов, песок тошнотворно-желтый и осколочно-острый, впивающийся в расцарапанные руки, в кожу, запачканную порохом и кровью, в глаза, жаждущие более не видеть кошмаров наяву. Но его явь — это война. Еженощная, ежедневная, ежеминутная, ежесекундная боль, страдания, рвущие плоть на части, на ошметки. На осколки, летящие в бездну, в пропасть, куда падает и сам Николай.

2012 год оказался богат в современном русском кино, вплоть до чрезвычайности, на картины, для которых была характерна остросоциальная тематика, выпирающая своими заморенными костями из плоти привычной чернушности или бытовушности, то есть теми категориями, без которых невозможно представить горький русский реализм. Причем данная остросоциальность, присутствовавшая и в последней картине Алексея Октябриновича Балабанова «Я тоже хочу», и в витальной жестокости «Жить» Сигарева, и в политико-социальном манифесте «За Маркса…» Светланы Басковой, апогея своего достигла в картине, которая на выходе была в сути своей не ловкой имитацией жизни, не притчей, разыгранной в условностях, а квинтэссенцией самого бытия, решенной в крайне лаконичных, лапидарных с точки зрения киноязыка формах — фильме «1210» дебютанта Арсения Гончукова, рассказавшего историю борьбы и бунта брошенного на произвол судьбы ветерана-афганца, для которого прибавка к пенсии — сущие копейки — стала самоопределяющим постулатом, не отвоевав которую в реальной жизни наш герой бы утратил все. Он архаичен, он мыслит категориями морали в век, когда никакой морали не осталось в помине. Он грешон, но Бог его не простит, поскольку нет в этом пространстве, именуемом жизнью в средней полосе, Бога. Вера здесь лишена сакрального смысла, иконы — просто для галочки, но не для осознания того, что помолившись, выпросив чуток, воздастся, а за спиной проявится потустороннее светило. Николай — юродивый без явного юродства, уродливый без явного же уродства. Уродливость эта проявляется ближе к финалу, корни катарсиса которого восходят к небезызвестной «Шинели». Сменяются цари, уходят в небытие часы и дни от Рождества Христова, но все по-прежнему на Руси. Сильный ненавидит слабого, а слабый рано или поздно перейдет ту опасную черту, за которой уже не будет человека как такового. Право быть правым все же важнее, бунт становится единственным выходом для человека, раньше верившего в идеалы. Но они мертвы. Истлели. Маленькая песчинка во вселенной одного государства, в которой каждый, кто уже у власти — сам государь. Больно, несправедливо. Война проиграна, трупы каменеют в афганской пустыне, но ее надо продолжать. До последней капли крови, до порванного нерва, до слез, тающих на ветру. «1210» — не фильм-приговор, но фильм-разговор со зрителем, с обществом. Честный, беспристрастный, беспримесный с точки зрения кристальности киноязыка и зрелости режиссуры, и бескомпромиссный в своих окончательных выводах, каждый из которых — обвинение, выпад власть предержащим и всем близлежащим, которые от них зависят и висят на волоске от бунта, от хаоса, от морока, от оглушающего крика в равнодушной тишине. Да, равнодушие, как и сон, рождает чудовищ. Нигилизм порождает колесо насилия, наушничества, лжи. Фильм в своей статической сонной манере застыл в пространстве небытия, комы и уже смерти. Но это смерть не Николая Баранова, отчаявшегося героя, а нас с Вами, которые виноваты во всем, что с ним произошло.

Оригинальный тайский альманах ужасов «Час призраков«, имевший честь быть выпущенным в достаточно широкий прокат и засветиться, хотя и без особого шума, на ряде жанровых кинофестивалей, к сожалению, чремерной самобытностью и яркой авторской самоценностью похвалиться не мог ввиду того, что некогда славные своей кровомясистой жестью тигры-азиаты-экстремалы внезапно изменили самим себе и вместо порции отменной жести с впечатляющим авторским потенциалом выдали очень серый и практически лишенный эффектности фильм, ценный лишь своей режиссерской цельностью, тогда как хоррор являющий собой пример предельной бесцветности, если б не финальная история, переведшая окончательное восприятие картины из традиционализма на тропу постмодернизма, на Таиландщине еще не паханную, нехоженную.

О сиквеле «Часа призраков», вышедшем в 2014 году, не скажешь, что он хотя бы слегка попытался исправить ошибки своего предшественника, но, слава Богу, их же он и не увеличил в геометрической прогрессии, что несколько утешает, но не настолько, чтобы продолжение можно было считать чем-то из ряда вон. В своей жанровой нише фильм не открывает новые страницы, попросту переписывая заново знакомые и знаковые мотивы и темы, но без глубинного погружения в драматургию или упоения классической, неизбывно мрачной природой азиатского хоррора. Вящего ощущения, что Исира Нади и Ко решили войти в одну и ту же реку дважды, при этом выйдя сухими из воды, не возникает потому, что река сия успела изрядно высохнуть, а водоросли стереотипов, архетипов и прочих «типов» тянут на дно, невзирая ни на какие потуги; «Час призраков 2, как и первый «Час призраков», имея в своем активе так и нереализованный потенциал, выглядит хоррором почти без хоррора.

Открывающая фильм новелла под названием «Третья ночь» кривозеркалит новелле «Парик» из первого фильма, будучи бравым представителем кайданов в их наиболее правильном (то есть — скучном) прочтении. История бандита, державшего в ежовых рукавицах не только собственную жену, но и весь район, а потом внезапно отправившегося пугать Дьявола в мир иной, где ему и дорога, выделяется среди прочих кайданов лишь тем, что вместо длинноволосой девицы объектом зла становится парниша не самых честных правил. Чуть более мелодраматичная, чем нужно, «Третья ночь» пытается усидеть на нескольких стульях сразу, являя на выходе невразумительный и совсем не страшный жанровый симбиоз из пресной мелодрамы, не самой смешной комедии и легкого ужаса, в котором вся мораль сведтся к тому, что ревновать таки плохо. В свою очередь, вторая новелла фильма «Монастырь», повествующая о призрачных бдениях безголовой монахини, на первый взгляд тоже страдает от излишней банальности, но за счет правильно выверенной атмосферы и красочного сочетания nunsploitation с азиатским привкусом, мистики и молодежного хоррора история становится самой удачной и интересной среди всех трех в альманахе, который вовсе не желает предлагать что-либо новаторское.

И эта беззубая вторичность и неспособность авторов созидать и создавать даже по клишированным лекалам что-то свое, отличимое от большинства сугубо эксплуатационных картин, достигает своего пика в финальной новелле фильма «Дары усопшим», которая нехитро перерабатывает те же полунекрофилические мотивы, затронутые в «Мертвой невесте». Правда, место пылкого юноши с телом горячим, жаждущим окропить своей белой росой старуху с косой, займут придурковатые служители мертвецкого бизнеса, проводящие свое время с боссом, у которого вид не первой помятости, лик второй небритости и амбре испорченной свежести. Благодатная тема ужасов потусторонья и потугробья оказывается раскрытой минимизированно, и новелла теряется в собственных жанровых координатах, не будучи, как и сам альманах, ни полноценным хоррором, ни полноценной черной комедией, ни полновесной мистической сказкой на ночь для всех пугливых, а эдаким абстрактным представлением о жанре, сотканном из обилия очевидностей и стилистических приятностей, которые, увы, не способны искупить все огрехи «Часа призраков 2, завершившегося не уместно жутко, а неуместно весело.

Миры Адриано Гарсия Боглиано: Его Психо

Пятеро незнакомых друг с другом молодых девушек, спешащих кто на быстрый аборт, кто на долгожданную встречу с возлюбленным, а кто просто продуть пыль с собственных телес на берегах моря-океана, застряли, к своему огромному несчастью, в маленьком, захудалом и заброшенном городке где-то под Буэнос-Айресом, носящем названием Сан Рамона, находящемся вот уже несколько тягостных лет под гнетом власти религиозного фанатика и некогда бывшего местного падре, отца Игнасио. Опоздав на поезд своей жизни, им суждено отныне встретить свою смерть в мрачном зловещем отеле, куда они отправились на ночевку. Однако пустынность и брошенность отеля оказалась обманчивой, и психованный падре вместе со своими прислужниками-приспешниками решил не мудрствуя лукаво поскорее ввести девиц не только в курс общего благого дела по очищению от биомусора близлежащих окрестностей, но и множественные колюще-режущие предметы в их порочные тела, порвав как Тузик грелки все их дышащие сексом прелести.

Дебютный полный метр культового испанского режиссера Адриано Гарсия Боглиано, фильм «Комнаты для туристов» 2004 года в первую очередь примечателен не столько своим содержанием, сколь формой, которую можно назвать и сюрреалистической, и авангардистской, и гиперреалистической, и метафизической, причем ничто из вышеперечисленного не отражает в полной мере все стилистические особенности этого авторского кинотворения, благодаря обширному фестивальному успеху которого Боглиано сумел резко вырваться в авангард нового испанского хоррора наравне с Пако Пласа и Жауме Балагуэро в первой половине нулевых. Бесспорно, сюжет картины нельзя назвать по-настоящему нетривиальным; по сути перед нами выросшая на латиноамериканской почве вариация всем известного хичкоковского «Психо», утяжеленного для пущей эффектности мотивами всяких там «Поворотов не туда» и «Техасских резней бензопилой». С точки зрения выбранного Боглиано жанра, фильм «Комнатв для туристов» не представляет из себя ничего выдающегося, хотя и кустарным трэшем изрядно не попахивая на попутном ветру, несмотря, в общем-то, на очень скромный бюджет картины всего лишь в три тысячи зеленоглазых тугриков. Впрочем, Боглиано это птица совершенно иного полета и творческой мысли, чем некоторые ему подобные творцы миров мрака, и, если, допустим, почти за те же деньги суровый фриц Андрюша Шнаас снял мерзкую психопатию Карла Бреджера, отвайолентщитив по самое не балуйся всех зрителей, но при этом толковой режиссуры в «Беспределе» до сих обнаружено не было, то Боглиано, уложившись в ровные шпалы того же бюджета, сделал свою «Комнаты для туристов» истинным пиршеством для глаз и торжеством не только зла, но и стиля, который доминирует в картине буквально над всем, но в особенности над сюжетом, лишенном многословностей, условностей, умозрительностей и прочих вывихов, без зримого присутствия которых даже любой мало-мальски потенциальный фильм ужасов превращается в глубинное погружение в дебри экзистенциализма. Впрочем, не только его одного.

Зернистая пленка, шероховатый рисунок кадра, неторопливые монтажные склейки, нервный темпоритм камеры, беззвучная густая тьма, игра теней и света, визуально-отточенный перфекционизм, нагнетание напряжения от эпизода к эпизоду — «Комнаты для туристов» кажутся не просто набором визуальных заимствований синематеки раннего авангардизма, сюрреализма или импрессионизма, ибо очевидно, что Боглиано берет на свое эстетическое вооружение палитры Жана Виго, Жермена Дюлака, Дэвида Линча и Луиса Бунюэля, создавая при этом на холсте что-то сугубо свое, аутетичное его режиссерским представлениям о возможностях кинематографа как такового. Условно первая половина фильма — это тягучий кинематографический кошмар, в котором действуют алогично пятеро девушек, лишенных объективной положительности. Для Боглиано они в первую очередь обычные, ничем неприметные люди со своими комплексами, страхами, грешками и потрошками — не жертвы, обреченные сразу на смерть, не фатальные архетипы. За время длительной раскачки Адриан Гарсия Боглиано успевает создать полновесные портреты своих героинь, напитав их плотью и кровью, сделав объектами прямого зрительского сопереживания, даже если формально «Комнаты для туристов» слэшер из категории больших и малых типичностей. Однако мятущийся от собственной инфернальности, кипящий в своей зловещей черно-белой воплощенности, киноязык фильма, сотканный из метастаз многочисленных метафор, центральной из которых становится окружающая пустынная местность, в которой буквально сконцентрировано все безумие и одиночество человечества, говорит уже заранее зрителям, что хорошо вряд ли уже будет. Фильм, медленно раскачиваясь на протяжении почти часа, когда на экране не происходит ровным счетом ничего даже вызывающего интерес, постепенно превращается в фильм ужасов лишь в последние полчаса, когда место гнетущего приближения чего-то неизведанного, опасного, жестокого и дикого(нужное подчеркнуть) займет необузданная кровавая баня с весьма неочевидным финалом.

Вторая половина ленты полна катарсиса, упоения болью и страданиями, но при этом режиссер четко дает понять, что фильм его носит глубокий антиклерикальный характер, уравнивая слепую веру в Бога с тотальной психопатией, делая из добропорядочных святых отцов недостопочтенных святых подлецов, отринувших всех старинных мудрецов и бросившихся своевольно в омут насилия, развоплощающего в итоге их гуманную сущность. По Боглиано, если вера в божественное начало зашла слишком далеко, то ее рано или поздно будет ждать порочный дьяволический конец с внушительной необрезанностью. Бога легко заменить Сатаной, в особенности если считать, что оба в целом хороши. А значит сакральных жертв поначалу никак не избежать, но, чем их будет больше, тем очевиднее, сколь далеко все зашло.

Итальянский постановщик Айван Зуккон, дважды в своей кинокарьере потоптавшийся по плодовитому наследию Говарда Филлипса Лавкрафта в «Цвете из тьмы» 2008 года и «Заброшенном доме» 2003 года, свой аутентичный режиссерский стиль выработал в тех своих картинах, совершенно не взращённых на чужеродной мифологии ужасов, и вписанных впоследствии в гораздо более обширную диалектику авторских хорроров. Андерграунд — это, бесспорно, кинематограф частностей, существующий вне и над основным потоком, призванный в первую очередь быть воплощением тотальной свободы авторского духа, и преимущественно тяготеющий к излишнему радикализму, нигилизму и натурализму в пику своеобычной для типических фильмов ужасов шаблонности и клишированности, от которых совсем не страдают ленты подпольные, полуподпольные или снятые только «для своих», для избранных, для немногочисленной фестивальной публики. И Зуккон в итальянском андеграунде уже является личностью легендарной и знаковой, наибольшую славу которому как новоявленному мастеру нового итальянского ужаса принес его депрессивно-перверсивный сплин о сексуальной несовместимости и людской порочности «Больные мозги» 2006 года, буквально первобытно отвергающий все изыскания классического итальянского хоррора, будучи слишком авторским и слишком странным фильмом, не что не сильно понятым и принятым, но и не настолько доступным, чтобы можно было конкретно говорить о том, что Зуккон успешно превзошел самих Ардженто или Фульчи. Конечно, без определенных связей с каноническими персонами итальянского хоррора нельзя никак, слишком непросто обойти их мотивы и темы, ставшие основами, иконой, незыблемыми величинами, поскольку буквально каждый современный итальянский режиссер, берущий на себя смелость обращаться к хоррору, пуповиной своей переплетен с теми, кто сделал итальянский фильм ужасов целым явлением и вехой. Впрочем, Зуккон, используя темы Ардженто, Бавы, Фульчи, создает собственную вселенную хоррора со своей философией бытия и кошмарной геенной огненной.

Последняя по счету полнометражная режиссерская работа Айвана Зуккона, фильм «Гнев вороны» 2013 года сперва кажется просто очень скудным на бюджет, но при этом богатым на изощренный садизм сплаттером, все основное действие которого подчеркнуто происходит вне внешнего пространства, вне воздуха, в тесных, грязных камерах жуткой, потусторонней тюрьмы, в которой обитают не столько изгои и человеческие отбросы, до жизни и смерти которых нет дела никому, кроме ее верных служителей, бешеных цепных псов, позволяющих себе самые немыслимые и невозможные издевательства над заключенными, сколь самые обычные люди, павшие жертвами собстенной глупости или любознательности, четверо молодых людей, однажды очнувшихся в этом тюремном аду с нехитрым выбором представленных им моральных дилемм и способов собственного выживания, без гарантии на сохранения, собственно, самой жизни. Их делают не-людьми, недолюдьми, вне общества, чтобы сломать их волю и убить в них все признаки человеческой природы, превратив в субъекты консьюмеризированных актов насилия, мотивированного тем, что героям суждено стать сакральными жертвами во имя чего-то неизъяснимо великого и глубинно порочного, но дьявольски привлекательного. Эксплуатационная сущность «Гнеав вороны» выпячивается будто специально, а броский натурализм фильма шокирует ровно настолько, насколько это вообще возможно для режиссера, приоткрывающегося с дикой бескомпромиссностью самые темные закоулки человеческой души, наслаждающегося биением сердца тьмы и воспевающем культ Антигероя, которому нет и не будет никогда никакого прощения. Однако режиссер, упиваясь экстазом боли и оргазмом страданий, на поверку лишает свой фильм субъективного деления только лишь на белое и черное, ибо «Гнев вороны» не предусматривает стереотипного гегелевского разделения персонажей на жертв и палачей, ибо нет в этой ленте никого положительного, и каждый персонаж из целой многофактурной галереи, заточенный в клетку и обреченный на мучения, заслужил подобное наказание. Непроясненность образа Судьи, существующего на периферии инфернального пространства фильма, и вовсе делает «Гнев вороны» предельной универсальным творением, близким по своей истинной жанровой природе не к порнопыточному парнокопытному хоррору, но к притче о грехах человеческих, которые можно искупить лишь еще большим, но по Зуккону, самым справедливым и праведным насилием. Впрочем, не все так однозначно в «Гневе ворона», который можно прочитать, хотя и не без труда, и как отклик на актуальные события нового времени, как тревожный ответ жанра ужасов на вопросы нныешней политической реальности, бредящей шизофренией реваншизма и бредущей в болота иных, куда как более страшных «измов».

Примечательно, что Айван Зуккон в «Гневе ворона» в открытую говорит о возрождаемом в современной Европе фашизме. Продравшись сквозь гнетущую иносказательность и гиперреалистическую жестокость, Зуккон постепенно открывает истинный лик тюремщиков, которые оказываются не потусторонними демонами, не обыкновенными извращенцами из клуба богатых и знаменитых, ищущих новые виды собственных утех, а восставшими призраками уже относительно далекого прошлого, носителями бациллы человеконенавистнической идеологии фашизма, который пока таится, прячется, но уже творит свои мерзкие дела, отдавая на растерзание все новые и новые людские души и тела. Очевидно, что «Гнев ворона» опирается в своей синематической принадлежности на «Сало, или 120 дней Содома» Пьер Паоло Пазолини, будучи, конечно же, намного мягче по форме, чем пазолиниевское провокационное и провоцирующее и ныне высказывание, но будучи при этом столь же жестким в отношении тех представителей рода людского, кто мечтает о Четвертом Рейхе, который придет на смену Третьему. «Гнев вороны» завершается по сути торжеством меньшего зла над большим, но это едва ли можно назвать катарсисом, даже полученным самым диким эмпирическим путем.

Если принять на веру бытующее утверждение, что все писатели в той или иной степени являются глубоко больными, по-настоящему сумасшедшими людьми, то синьор Убальдо Терцани, автор великого множества бумажнообложных романов кинговско-лавкрафтианского разлива, определенно был бы самым безумным среди всех. Страницы его книг пронизаны болью и нечеловеческими страданиями, пряным ароматом садизма и гнилым душком некрофилии. Гений и злодейство две вещи несовместные, но отчего-то Убальдо Терцани своими деяниями всячески стремится оспорить эту аксиому, это незыблемое правило не жизни, но творчества. И молодому режиссеру Алессио Ринальди, взявшемуся на свою беду за сьемки нового хоррора по сценарию Терцани, придется убедиться воочию, что иногда ужас выдуманный, созданный макабрическим разумом гениального безумца, бывает намного приятнее, чем ужас реальный, им же воплощенный.

Молодой и перспективный режиссер и сценарист на ниве современного итальянского хоррора Габриэле Альбанези с самого начала своей карьеры в нулевых годах был более чем благосклонно настроен в своих дебютных короткометражных и полнометражных изысканиях, как-от малобюджетном хорроре «Последнее прибежище» 2006 года, ставшем полновесным полным метром досточтимого творца, к традициям старой-доброй школы итальянского и североамериканского ужаса, ибо вышеназванное «Последнее прибежище» крайне удачно и стильно напомнило и о «Последнем доме слева» Крейвена, и о «Доме на краю парка» Деодато. Выдержанный в эдаком искусно синефильском олдскул-русле, дебют Альбанези тем не менее прошел незамеченным как от внимания кинокритиков, и без того презренно взирающих на очередные выкидыши и аборты низкого жанра, так и, что удивительнее всего, даже тех зрителей, кого именуют не иначе как хорроргиками. В 2010 году Альбанези выпускает свой второй полнометражный фильм, «Шоу ужасов Убальдо Терцани», который уже представляет из себя на выходе эффектное и зловещее симбиотическое постмодернистское сочетание кинематографических мотивов классических итальянских хорроров Ленци, Бавы (что отца, что сына — равно одинаково) и Деодато и приемов современного хоррора, находясь при этом сугубо посередине между флером откровенной синефильской ностальгии и брутализмом нынешней кинематограыической действительности. Собственно, буквально в первой сцене фильма Альбанези очень прямолинейно и громко вслух отсылает зрителей к Ламберто Баве, утверждая архаичность классического хоррора и призывая своего центрального протагониста, молодого юнца-режиссера Алессио Ринальди, творить не на бесплодной ниве мертвого джалло, а на фертильной почве сплэттеров, которые ныне в тренде и в моде как среди мейнстрим-направления, так и в маргинальной киносреде. Это так или иначе становится мнением самого Альбанези, ибо Алессио Ринальди едва ли не является прямой биографической экстраполяцией самого режиссера «Шоу ужасов Убальдо Терцани», ибо ничем кроме искусных отсылок к «Маэстро ужаса» Бавы и «В пасти безумия» Карпентера, а также к прочей разномастной классике от Фульчи до Ардженто данная лента похвалиться, увы, не может, являя собой всего лишь пастиш, но не по-настоящему самодостаточное произведение в жанре ужасов, не предлагая по сути своей ничего новаторского или оригинального, ибо Альбанези так толком и не сумел определиться что же он снимает: олдскульный фульчеподобный хоррор или иронический сплэттер, который к финалу разбегается чуть ли не на сверскоростной марафон псевдоснаффа и экстравазатного ультранасилия, которым Альбанези откровенно упивается, окончательно забывая про внятность повествования или крепкую, хотя бы середнячковую режиссуру. Второй фильм Альбанези близок к старательной ученической работе, этакому умелому опыту в жанре, но не более того, значительно уступая по своему качеству дебютному «Последнему прибежищу».

«Шоу ужасов Убальдо Терцани» — это картина с одной стороны рассказывающая о потаенных уголках мира кино, который в фильме предстает без ореола излишней романтизации или поэтизации. К несчастью, Габриэле Альбанези в меру творческих сил и собственного неотшлитфованного еще таланта лишает мир по ту сторону кинокамеры флера нарочитой мифологизированности, придавая интригующему процессу сьемок фильма и подготовки к ним тривиальный оттенок обыденности, разрушая мечту и сказку о мире кино как мире загадочном, странном и необычном. Даже кровавые фильмы ужасов снимаются вполне пристойно, парадоксально утверждает режиссер, постепенно сосредотачиваясь как на внутреннем мире Алессио Ринальди, так и Убальдо Терцани, демонстрируя совершенно иной подход к творческому созиданию со стороны последнего. Словно Мефистофель, Терцани искушает чудовищным садизмом и беспощадной жестокостью своих творений молодого режиссера, который начинает невольно терять связь между вымыслом и реальностью. Аки послушная и зверски надрессированная собачонка, он последует в темные чертоги инфернального литературного демиурга, чтобы узреть своими неверящими глазами тот ужас, которым так богат достопочтенный писатель, давно и безвозвратно перешедший тонкую грань между истинным злодейством и гениальностью. Впрочем, в крайне катарсическом и откровенно натуралистическом финале фильма явственно возникает вопрос: «А действительно ли гений Убальдо Терцани? Гений по праву, по талантам или же он гений пустого места, всего лишь познавший вкус человеческой крови на иссохших губах и не сумевший уже остановиться?»

Не имеющий успеха у представительниц противоположного пола и вообще по жизни полный неудачник и профан, скромный и незаметный библиотекарь Уоррен обнаруживает в недрах собственной библиотеки таинственную рукопись некого профессора Шандры, повествующую о нераскрытых возможностях человеческого мозга, в том числе и о телепатическом контроле над другими, который вполне возможно развить. Начав ее читать и вскоре воспользовавшись описанным методом, Уоррен замечает, что его профит привлекательности резко возрос. Однако он даже не догадывается о чудовищных побочных эффектах, которые последуют через относительно небольшой отрезок времени.

Малоизвестный американский сценарист Майкл Крюгер, фильмография которого насчитывает лишь четыре картины, в том числе очередную перепевку истории амитивилльского ужаса, датированную 1989 годом, в 1987 году снял в качестве режиссера свою дебютную и, пожалуй что самую лучшую и интересную, хоть и на данном этапе времени основательно подзабытую картину — фильм ужасов «Убийца разума», который в определенных кругах даже успел на некоторое время завоевать культовый статус. Подыгрывая художественным традициям «Мухи» Дэвида Кроненберга и фильмам Роджера Кормана, а также будучи подпитываемым элементами сюрреализма, «Убийца разума» представляет из себя весьма скромный по бюджету, но при этом крайне изобретательный, интересный и, что первичнее всего для хоррора, жуткий фильм ужасов с телесными мутациями, несмотря на присужденный фильму возрастной рейтинг PG, что выглядит даже несколько странно и непривычно, учитывая натуралистичность некоторых визуальных деталей и всеобщую атмосферу полнейшего макабрического безумия, царящую в финале, в котором режиссер ощутимо подыграл и традициям Говарда Филлипса Лавкрафта, представив главное место действия фильма в эдакую вариативную фантазию на тему Мискатоникского университета.

Впрочем, начинается «Убийца разума» довольно-таки стандартно со времени появления на экране героя Джо МакДональда Уоррена; первые минут 20 перед зрителями будет разворачиваться весьма типичная история даже для конца 80-х годов история неудачника, разыгранная в тонах слабой и условной романтической комедии, овеянной ностальгическим музыкальным флером. Однако через некоторое время фильм выруливает в сторону достаточно качественно сделанного, несмотря на явную любительщину, фильма ужасов, имеющем к тому же четкое моральное наполнение, суть которого заключена в опасной реализации собственных желаний и расплате за гордыню. В отличие от большинства малобюджетных фильмов ужасов, «Убийца разума» является более-менее стилистически сбалансированным творением, перманентно балансирующем на грани типичного трэша и фактического арт-хоррора, не имея в своей художественной ткани ни сексуальной эксплуатации и не особо зацикливаясь на насилии, эксплуатируя в рамках ленты лишь характеризационные архетипы, ибо герои фильма в своей образной галерее весьма типичны, хоть и сыграны малоизвестными актерами довольно-таки неплохо, хотя и шероховато и не всегда убедительно.

Практически до самого момента финала, который будет тем не менее несколько скоротечным, скомканным и несколько невнятным, расплывчатым и открытым, предполагающем дальнейшее продолжение событий, Майкл Крюгер будет уверенно держать в фильме сюжетный ритм и художественную динамику, не забывая при этом насыщать скромный визуал фильма неплохими спецэффектами, парой разрывающих не только в переносном, но и в самом прямом смысле образов и изрядно встряхнуть зрителей откровенным налетом безумия, шванкмайеровско-линчевского сюрреализма и шизофрении.

Данный фильм демонстрирует, что, не имея фактически за душой ни гроша, но обладая явственным талантом и особым видением, креативностью, можно снять вполне достойный, хоть и на больших любителей, оригинальный и нетривиальный образчик хоррор-жанра, одновременно играющий на поле мистики и научной фантастики, так и социального ужаса. Срежиссированный в локациях студенческого кампуса, разыгранный непрофессиональными актерами, но при этом сделанный с душой и любовью к кинематографу в целом и жанру ужасов в частности, фильм «Убийца разума» рекомендован всем ценителям редких фильмов ужасов и просто хоррорфанам.

Это неловкое чувство собственной ничтожности, незначительности. Кто ты?! Что ты?! Сколь ни кричи, ни трепи нервы, все без толку. Кажется, что даже в зеркале не видно твоё отражение, а тень на стене в блеклом свете абажура тает, стоит только коснуться её контуров. 14-летний Лоренцо никому не нужен. Или он лишь один так считает, попутно терзая всех своими сомнениями и вызывающим, на грани фола, поведением? Нет, ему не нужна эта сука-любовь, никто ему не нужен.

Очевидно, что поздний Бернардо Бертолуччи девяностых-нулевых годов сменил прежние и привычные для своего кинотворчества чувственно-натуралистичные фрейдистские фрустрации и изощренные самокопания на острие перверсий на экзистенциальную рефлексию, буддистскую нирвану и возведённое в степень абсолютизма синефильство, которым, впрочем, режиссёр страдал всегда, но никогда столь явно, как, к примеру, в «Мечтателях» — фильмe, что стал в одночасье воплощенным авторским бегством в прошлое, в Красный Май, в уютные облака Синематеки, в царство свободы без условностей. В противовес поэтичному бунту молодых от Адэра & Бертолуччи стали «Маленький Будда» — вероятно, самый нетипичный фильм итальянского мэтра натурализма, в котором среднеамериканская обыденность соприкоснулась с Великим Знанием, и «Ускользающая красота» — фильм о разрушении юности и неопытности, о поиске своего Я и рокового родственного отражения среди рефлексирующих гедонизма и либертинажа.

Взявшись за экранизацию романа писателя Никколо Амманити, Бернардо Бертолуччи в своей последней по счёту полнометражной картине «Ты и я» 2012 года возвращается по сути в своё собственное прошлое, заново проживая и переживая многочисленные семейные драмы, что столь явно наложили отпечаток непритаенного греха на его фильмы, в равной степени являющиеся и исповедями, и покаяниями, и признаниями в свершенном и несвершенном. Будто «Ускользающая красота» наоборот, «Ты и я» повествует не о долгожданной встречей с семьёй, но о самовольном с ней расставании, поскольку для Лоренцо,- главного героя и книги, и фильма — одиночество намного предпочтительнее. Наедине с собой, в тесном и тёмном пространстве подвального помещения, пестуя собственную самость словно Жан-Батист Гренуй в своей зачарованной пещере, Лоренцо в сущности стремится понять кто он есть и в чем истинный смысл его не жизни даже, а очевидного существования — бесцельного и беспросветного. На самом деле недолюбленный, лишенный эмоциональной сопричастности, Лоренцо все ещё открыт миру, в ускользающую красоту которого он не верит. Драма его безнадежного одиночества и отсутствия всяких стимулов к жизни прервется с появлением до некоторого времени загадочной Оливии — его феминного отражения, такой же парии и маргиналки. Единокровная, плотская связь станет тем единственным шансом на спасение для этих двух героев, самовольно отрезавших пупок внешнего мира и привычных взаимоотношений. Подспудно, но как и в «Конформисте», и в «Луне», и в «Мечтателях» над героями возникнет зловещая тень инцеста, опасной связи, что подменит любовь и симпатию страстью и похотью, пороком, что разрушит этот Эдем для двоих. Но «Ты и я» все же менее всего декларирует, демонстрирует и спекулирует девиациями; это не авторская исповедь с надрывом, а элегическая история о воскрешенном желании быть, жить, дышать, страдать, умирать — быть просто человеком.

Кинематографический вокабуляр Бертолуччи в «Ты и я» непривычно пуристский, чем намеренно постмодернистский. Достигнув, пожалуй, апогея визуальной простоты и чистоты применённого киноязыка, Бертолуччи сужает масштаб нарратива своей ленты, расценивать которую как прощание весьма непросто ввиду излишней ее незатейливости, всего лишь до четырёх стен и двух персонажей, которым есть что сказать друг другу. Лишив фильм событийной дерзости, режиссёр с непритаенной интимностью фиксирует обретение света и жизни героями, для которых ни первое, ни второе не было ранее доступно. Посеревшая, но не отсыревшая палитра фильма концентрированно наполнена деталями, из которых к финалу собирается цельная мировоззренческая авторская философия межродственных отношений. Спроецировав сызнова своё автобиографическое alter ego, в «Ты и я» Бертолуччи предотвращает смерть новых мечтателей, которым на сей раз суждено таки повзрослеть, сменив бунт на милость.

Происхождение архетипов массовой культуры лежит, как это нетрудно догадаться, в плоскости мифов и легенд седой бессмертной древности, которые есть плоть от плоти всех без исключения, даже самых паршивых в своей эксплуатационности, произведений литературы и кинематографа, в особенности последнего, в котором различные архетипы без полутонов укоренились наиболее ощутимо. В низком же жанре кинематографического искусства — хорроре и всего, что пляшет около него под обложкой мистики, детективов и даже научной фантастики, хотя тут все крайне относительно и спорно — архетипы обычно главенствуют, они присутствуют в структурах тех или иных фильмов данных жанров обычно резко, но не всегда обьемно, выпукло и многогранно. Таковы, к сожалению, законы жанра, диктующие преимущественно прямолинейность самого безыскусного плана в угоду гораздо более интересной и насыщенной многозначительности.

Возьмем, к примеру, один из самых распространенных и популярных архетипов мистического и хоррор-искусства — архетип Оборотня. Сей художественный образ монофилитичен и монолитен в своем происхождении, беря отсчет еще в старорусской, древнеславянской и западноевропейской, англосаксонской мифологии, имея массу именований: от волколака/кикиморы до верфольфа и мардигайла с бисклавертом и ругару, что по сути своей есть воплощением одного и того же — человека, превращающегося в волка. Однако, если копнуть еще глубже и отбросить незамысловатую шелуху сверхьественности, то архетип Оборотня предстает не иначе как перерождением Двуликого Януса, воплощение двойственности человеческой натуры, смешения Инь и Янь, банального белого и столь же банального черного в душе. Именно про это писал Достоевский в своем «Двойнике», спустя пару лет, вооружившись элементами мистики, тему оборотничества и двойничества раскрыл Стивенсон в своей истории Джекилла и Хайда. Образ вышеназванного Двуликого Януса отчетливо проступает и во всех фильмах ужасов, снятых под эгидой Hammer Studios и много раньше Universal, основной функцией которых было исключительное развлечение, хотя далеко не всегда.

Официально второй среди сохранившихся фильмов Universal на тему оборотня или точнее ликантропии после утерянной картины 1913 года, фильм «Лондонский оборотень» 1935 года режиссера Стюарта Уолкера является ныне каноническим и классическим образцом жанра, который было бы крайне опрометчиво рассматривать лишь как хоррор, имеющий ряд технических достоинств для своего времени да несколько необычный жанровый симбиоз из ужаса, научной фантастики и триллера.

Привычный для того времени сюжет отбросим и погрузимся в потанные уголки заложенной в картину Стюартом Уолкером философии, которая имеется в более чем достаточном количестве. В «Лондонском оборотне» легко дешифруется конфликт между природой и человеком, между прогрессом, регрессом и стагнацией. Ученый-ботаник Глендон, он же главный протагонист ленты, рвущийся к познанию сущности природы путем ее вивисекции и пристального изучения уже в мертвом виде, сам становится в результате невольного укуса некоего волосатого монстра на иную ступень собственного развития, с происходит обратный процесс эволюции. Наука по определению кажется бессильной, фантастический каркас в сюжете рушится, и проступают притчевые черты истории, в которой человек изощренно наказывается за свое неистовое желание узреть и изучить природу, превратив ее в хладный труп. Побочная сюжетная линия личных любовных взаимоотношений не только обогащает и без того достаточно богатую жанровую палитру ленты, добавляя ей слабый привкус мелодраматичности, но и позволяет продемонстрировать внутреннюю борьбу Глендона с пробуждающимся в нем внешне Двуликим Янусом, его стремление сохранить человеческий облик и во что бы то ни стало противостоять собственной деградации и деэволюции.

Но, помимо сугубо межприродного и межчеловеческого конфликта, Стюарт Уолкер весьма незаметно вплетает в ткань картины и противостояние между западным миром и миром востока, в данном случае Азией, а еще конкретно — Тибетом. Двуликий Янус превращается в мифологического Гасэра — одновременно бога войны и разрухи и Мессии в тибетском пантеоне. Глендон, отправивившись на свои изыскания за дальние моря и горы, движим был исключительно рациональными идеями и сугубо западническими воззрениями на окружающий его мир. Для него Тибет был сродни полигону для испытаний, потому все произошедшее с ним с легкостью трактуется и как наказание за незнание Востока со стороны небезызвестного Гасера, перерожденного в оборотня. Впрочем, конфликт между Западом и Востоком, Европой и Азией в фильме «Лондонский оборотень» ощутим в меньшей степени. Ближе к кульминации фильм начинает двигаться тропами очевидными, сюжетные ходы кажутся слишком простыми даже для 30-х годов, явного катарсиса, как и прозрения, тоже наблюдаться не будет, и вся философия ленты увязнет в привычных кинематографических приемах. Архетипы побеждают окончательно, что неудивительно для голливудского фильма, пускай и классического, но на выходе оказывается, что «Лондонский оборотень» намного уступает и вышедшему много позже «Человеку-волку», и даже вариациям Роберта Льюиса Стивенсона хотя бы постфактум того, что в этой картине человек всячески стремится оставаться таковым, невзирая на все мистические обстоятельства, ведь на поверку так просто быть зверем, движимым лишь силой собственных порочных основных инстинктов.

Несовершеннолетняя американка Саманта Уокер плохо спит и страдает от перманентных истерик вперемешку с неврозами не оттого, что ее нежную душу тяготит грядущий процесс дефлорации, а потому, что девочку еженощно остервенело мучают ночные кошмары и видения о средневековой Германии. Отправившись с группой разнокалиберных друзей на родину Гете и Шикльгрубера для выяснения причин этих инфернальных паранормальных явлений, она даже не предполагает, что это обернется для нее еще большим ужасом.

Немецкий хоррор как отдельное явление в европейском кинематографе, испытывающее на всем протяжении своего существования тягу как к экспрессионизму, так и к брутальному кустарному андеграунду, за последние пару лет все больше стал рядиться в белые одежды типического и архетипического мейнстрима, прикидываясь в таких лентах, как «Проклятое место», «Бела Кисс: Пролог», «Городской исследователь», «Вкус ночи» и «Вымирание — Хроники генной модификации», впрочем, не всегда удачно, как показала практика и оптика, стандартными и скроенными преимущественно по голливудским лекалам историями ужасов, ориентированными исключительно на публику помоложе и порезвее, в которых на удивление было мало ужасов, а славный трансгрессивный эффект от избыточного насилия и вовсе отсутствовал напрочь. Казалось, что подобными методами некоторые немецкие хоррормейкеры, преимущественно из категории молодых и борзых дебютантов, стремятся придать немецкому хоррору большей выхолощенности, большей привлекательности для большинства, убивая с неистовым садизмом его аутентичную жесткость, являющуюся чуть ли не главной изюминкой кинематографического дойче-ангста. Потому и неудивительно совсем, что первый в немецком жанре ужасов хоррор в 3D-формате был снят тоже дебютантом от мира, которому и море колено, а Мурнау с Буттгерайтом — не указ, а засим полученный на выходе результат вполне удовлетворял пристрастиям и желаниям нынешнего отпостмодернизированного большинства отдалить современный немецкий хоррор от давних абберантных традиций предков.

Этим фильмом стал вышедший в 2012 году фильм «Жнец Греха» режиссера Себастиана Бартолитиуса, который является ничем иным, кроме как очень банальным с момента наступления завязки и зарождения основной сюжетной интриги молодежным хоррором, больше склоняющемся в своем развитии не к мистической психодраме, предпосылки к которой в картине имелись, хотя и в очень скромном обьеме, а к смертоубийственному слэшеру, в котором роль центрального антагонистичного маньяка отыгрывает милый садиствующий монах с яркой кликухой «Жнец Греха». Какие смертные грехи у несовершеннолетней школоты, у которой еще на губах молоко не обсохло, а потеря девственности — наивысший предел мечтаний, режиссер объясняет не всегда внятно, больше пускаясь в эффектные и запоминающиеся кровопускания, а иногда и вовсе включая на полную катушку Иттенбаха в самом себе.

Впрочем, нить сюжетного повествования не тонет в очередной садистской смерти очередного периферийного персонажа, и детективная загадка остается неразгаданной вплоть до финала, хотя, конечно же, чрезмерной сюжетной неординарностью «Жнец Греха» похвалиться не в силе, представляя из себя скрещение мотивов всех частей «Крика» и парочки картин такого поджанра, как nunsploitation, только на сей раз с маскулинным привкусом, ибо вместо привычной безумной сексуально озабоченной монашки зрителей будет ждать озабоченный на насилии монах. Но, как известно, от перестановки мест слагаемых окончательная сумма не меняется.

То, ради чего и затевалось все буйство — насилие, насилие и еще раз насилие, но без извращений — оказывается, пожалуй, той единственной изюминкой, окупающей полностью и сюжетную вторичность картины, и парад несостоявшихся героев, и практически полное отсутствие в фильме напряжения и атмосферы, ибо Бертолитиус лишний раз не строит из себя Хичкока, не рвет шаблоны, но и не утопает в них полностью, создавая на выходе пускай и не всегда оригинальный, но при этом вполне цельный, стилистически сбалансированный и довольно жестокий фильм ужасов с очень прозрачной моралью, заключающейся в простых выводах: виновные будут наказаны, а невинные спасены, хотя степень их невинности измеряется отнюдь не в этическом плане.

Встретились мужчина и женщина, Ванда и Грегор их звали. Обычная история, становящаяся всегда началом неуемного строительства семейного гнездышка на дальнейшую перспективу. Но не в этот раз. Пути Ванды пересеклись с некой Жюстиной и оказалось, что кто-то в постели третий лишний и у него явно проглядывают мужские половые признаки. Однако в этой любовной поэме для двух дам нашлось место и для плеток, и для латекса.

Конечно, не барон Леопольд фон Захер-Мазох дал определение получению сексуального удовольствия через боль, физическую и моральную тем, кто подвергается уничижению; за него это сделал доктор фон Крафт-Эбинг, наименовав это психическое отклонение в честь достопочтенного барона. Тот же добрый доктор и дал определение садизму — удовольствию от пыток тем, кто причиняет боль — в честь печально известного французского маркиза, который насквозь пропитал свои многочисленные произведения девиантными проявлениями. Слившись в страстном гомосексуальном акте, достопочтенный барон и маркиз, в жизни так и не сумевшие пересечься, породили садомазохизм, ставший одним из самых цветущих и пахнущих трендов 20 и 21 века. Кинематограф никак не мог избежать таких острых тем, но самым, пожалуй, известным фильмом на тему БДСМ на территории Европы(японское розовое кино пока не будем принимать в расчет) стала «История О» Жюста Жакена. Не следует, конечно, забывать и о многочисленных творениях по Мазоху и Де Саду, вот только припомнить нечто художественно совершенное весьма непросто.

В середине 80-х годов, а если точнее в 1985 году немецкий режиссерский дуэт из двух женщин Элфи Микеш и Моники Тройт представил на суд публики фильм «Совращение: Жестокая женщина», ставший не только очередной интерпретацией «Венеры в мехах» Захер-Мазоха, но и «Жюстины» Де Сада отчасти.

Перекочевавший из «Истории О» Удо Кир в данном фильме исполняет полную противоположность своему персонажу из жакеновского творения — в рассматриваемом нами фильме персонаж Грегор является слабовольной и ведомой натурой, почти подкаблучником и вскорости латентным импотентом, не умеющим подыгрывать в жестких эротических игрищах своей госпожи. Эманспипация достигла своего пика как раз в 80-х годах, когда представительницы слабого пола стали достигать определенных вершин в политике и бизнесе и Женское стало намного важнее, чем Мужское. Фильм «Совращение: Жестокая женщина» в откровенной эротической форме лишь отобразил смену ролей в западном социуме.

Вплоть до появления практически десадовской Жюстины фильм представляет из себя модернизированную вариацию «Венеры в мехах», но в дальнейшем фильм начинает двигаться по колее приправленной садизмом и доминацией одной самки над другой лесбийской драмы и зрителю становится совсем неясно кому сочувствовать и сопереживать, ибо единственный более-менее нормальный персонаж ленты, несчастный Грегор, задвинут на третий план и ему отведена непристойная роль гетеросексуальной мебели. Такая неоднозначная мораль держится в фильме вплоть до финала, слегка гипертрофированного и художественно утрированного, и за неимением внятности в своих моральных оценках фильм может похвалиться лишь изощренной режиссурой, в которой легко угадываются мотивы немецкой экспрессионистской киношколы.

Главное и первостепенное внимание в актерском костяке ленты уделено дуэту актрис Мехтильд Гроссман(Ванда) и Шилы Маклафлин(Жюстина). Актрисы по-настоящему хорошо вжились в свои роли, создав цельные и яркие образы. Правда, иногда откровенные эротические экзерсисы в фильме затмевают драматургию и фильм перманентно, несмотря на крепкий актерский мискаст и уверенную режиссуру, падает в бездну обычной порнографии для заядлых БДСМщиков, лесбиянок и всем им сочувствующим; явного баланса в ленте не наблюдается и драма подменяется сексом, перемешанным с насилием, сексом с болью по обоюдному согласию двух сторон. Портрета эпохи в садомазохистских тонах не выходит, а постмодернистская и очень странная экранизация «Венеры в мехах» вполне, хотя этот фильм рекомендовать к просмотру всем без исключения зрителям вовсе не обязательно. Стильный, но местами откровенно бессодержательный фильм на тему садомазохистских игрищ двух взрослых дам. Явно не драма, совсем не мелодрама, увы не триллер, а скорее смелый авторский перформанс, феминистский вызов, не оцененный по достоинству ни зрителями, ни, тем более, критиками.